Люсьен Мари стремительно повернулась к Давиду.

— Ты прав! Не нужны нам американские игрушечные домики. Только здесь, Давид…

Низкая, мягкая, теплая от солнца трава, истоптанная поколениями и все-таки свежая, зеленая, как бархат… Ей хотелось сбросить с ног туфли и побегать по ней босиком.

— Хм. А я стою тут и размышляю, как стучат в занавес из бус…

Из-за занавеса высунулась чья-то голова, так внезапно, что они отпрянули назад. Маленькая, сгорбленная женщина показалась наполовину, деревянные бусы зашуршали и легли, как фата, на ее плечи. Одета она была в черное выцветшее платье, волосы тоже были черные и выцветшие, а глаза выцветшие и коричневые.

— Сеньора Анжела Тереса? — спросил Давид. Это имя он слышал здесь уже несколько раз.

Женщина, как и садовник, отмахнулась:

— Нет, нет… Анжела Тереса никого не принимает.

— Дом кажется таким большим. Мы и подумали, нельзя ли тут снять одну или две комнаты.

Женщина опять испуганно отмахивается обеими руками:

— Нет, нет… Анжела Тереса не сдает комнаты.

Давид и Люсьен Мари посмотрели друг на друга, пожали слегка плечами, окинули прощальным взглядом кружево кедров, источник с его струей и бамбуковой крышей, и сладостную зеленую траву.

Маленькая щуплая женщина, едва достававшая Давиду до локтя, приблизилась к ним на шаг, спросила своим хриплым голоском:

— Как вы сюда попали? Кто вам говорил об Анжеле Тересе?

Никто, чуть было не вырвалось у Давида. Но потом он вспомнил и поправился:

— Франсиско Мартинес Жорди, — ответил он, глядя на маленькую женщину.

— Мартинес Жорди? — повторила она, посмотрела на него неуверенно — и исчезла за занавеской из бус.

— Ну, теперь я напутал ее по-настоящему, — с досадой крякнул Давид.

— Подожди, — успокоила его Люсьен Мари.

И действительно, через некоторое время женщина опять высунула голову.

— Анжела Тереса не может принять вас сегодня, — сказала она усталым и печальным голосом, как будто разочарованная и огорченная, и прибавила шепотом: — но приходите еще…

Теперь их по-настоящему разбирало любопытство. Кто же такая Анжела Тереса? Когда они возвращались домой, Давид спросил:

— Тебе не показалось, что дом какой-то одинокий и заброшенный? Хотя он рядом с городом и в нем кто-то живет.

— Да, дом действительно какой-то мертвый, — отозвалась сразу Люсьен Мари.

В ее памяти всплыли картины сельской жизни в усадьбах ее детства: люди за работой, дети, животные, старики, машины, вещи — все движется, все живет. И раздаются все звуки, какие есть в букваре: петух кукарекает, собаки лают, гуси гогочут, коровы мычат, кошки мяукают. На этой же усадьбе мертвая тишина, молчала даже старая собака.

Ну да, случалось, конечно, что в какой-нибудь усадьбе не было детей. Или, допустим, где-нибудь могли не держать домашних животных, а довольствовались тем, что обрабатывали землю. Апельсины ведь не шумят и не возятся.

— А ты заметил, — продолжала Люсьен Мари, — что все дороги там заросли травой? Как будто никто уже туда больше не ездит.

Утреннее солнце, пробивающееся через переплетение ветвей и льющееся на эту тихую траву Струя источника в своем вечном падении — изящно очерченная арка в тени, но разбивающаяся на бриллиантовые брызги там, где к ней прикасается свет.

— Так мы можем вообразить, что это заколдованный замок, — кивнул Давид. — Ну, а если посмотреть на вещи трезво, как тебе кажется, это усадьба барская или крестьянская? Люсьен Мари тоже этого не поняла.

— Пойдем и спросим у Жорди, — предложила она.

Но тут ее вдруг охватила ужасная слабость, и когда они дошли до города, она предложила ему пойти одному: тогда, может быть, Жорди будет более откровенным.

— У тебя болит рука? — ему показалось, что у Люсьен Мари какой-то странный вид.

— Немножко, — ответила она уклончиво. — Пойду-ка я домой и уложу свой чемодан.

Но про себя подумала: не иначе как у меня грипп, теперь я это чувствую ясно. Хорошо бы завтра успеть на самолет, прежде чем болезнь меня совсем здесь уложит.

И внезапно она оказалась во власти страстного желания: порошок аспирина, большой стакан воды, тихая и одинокая постель в тихой и одинокой комнате. Никого не ублажать. Целомудренная тетя Жанна в шаркающих войлочных шлепанцах.

Давид застал Жорди в лавочке одного. У него было обычное застывшее выражение мертвенной серой терпеливости: человек, который ничего не ждет, ни на что не надеется. Может быть, последняя искра бунтарства вспыхнула в нем, когда он угостил Давида стаканчиком вина со значением? Теперь он производил впечатление человека, лишенного всяких импульсов, всякой инициативы.

Давид сделал попытку что-нибудь у него купить — сигареты, спички… У Жорди не было ни того, ни другого. Тогда Давид купил несколько плохих открыток с видами Соласа и сказал:

— Сегодня мы ходили вверх по реке, до красивой старой усадьбы. Владелицу, кажется, зовут Анжела Тереса. Это вы о ней говорили?

— Анжела Тереса Фелиу. Да, я имел в виду ее.

— Она не захотела нас видеть.

— Анжела Тереса боится людей.

— Как? Почему?

Жорди сказал ровным сдержанным тоном:

— У нее были свои… горести.

Человек должен отвечать, когда люди спрашивают; но это и все. Отвечать так, чтобы стало не на много яснее.

— Как вы думаете, согласится она сдать нам две-три комнаты? — спросил Давид, потому что сейчас его интересовало только это.

— Если бы вы могли с нею поговорить… — замялся Жорди.

— Иногда поговорить с человеком совсем нелегко, — сказал Давид многозначительно.

После того, как появилась Люсьен Мари, Жорди опять ушел в свою раковину, как это обычно делают все одинокие и легко ранимые люди.

Он бросил на Давида быстрый взгляд, немного менее безразличный, чем прежде.

— В этой стране есть много длинных ушей, — покачал он головой. — Человек здесь привыкает говорить, ничего не сказав. В конце концов оказывается, что и говорить нечего. И мыслей никаких нет.

На это нечего было ответить.

Жорди исчез за занавеской из материи, похожей на мешковину. Давид успел заметить, что в его закутке размером с чуланчик, не более, стояла солдатская раскладушка с вытертым серым суконным одеялом. Очевидно, это был весь его дом.

Жорди появился с бутылкой самого дешевого вина и двумя рюмками, налил одну Давиду, другую себе.

— Моя очередь, — сказал он и на мгновение стал мягче и свободнее в манере держаться при мысли о том, что угощает он. — Вы хотели услышать историю Анжелы Тересы?

— Если это не тайна, — сказал Давид.

— Нет, эта история не из таких.

Давид ждал, по Жорди, казалось, потерял способность свободно с кем-либо общаться. Слова у него умирали, прежде чем дойти до губ. Он сделал быстрый глоток из своей рюмки.

— Анжела Тереса, — промолвил Давид тихо, прислушиваясь к красивому звучанию этих слов, — молодая и знатная дама, наверно?

— Анжела Тереса? — переспросил Жорди и коротко рассмеялся. Смех его походил на сухой кашель. — Нет, ее сыновья были бы сейчас мужчинами среднего возраста, а старик Фелиу вообще простого происхождения, хоть и заработал небольшое состояние, когда был управляющим, так что смог купить себе эту усадьбу. Нет, Анжелу Тересу не назовешь знатной дамой.

Для Давида два слова заслонили все другое: были бы…

— А сыновья?.. Они?..

— Нет их, обоих, — произнес Жорди совершенно невыразительным тоном. — В гражданскую войну они оказались по разную сторону баррикад.

— Как ужасно для родителей! — вздохнул Давид.

— Для Анжелы Тересы, — поправил сухо Жорди. — Папаша Фелиу был хитрая бестия, старый крестьянин, не доверявший никакому правительству. Вначале ему даже казалось, он в выигрыше, раз сыновья по обеим сторонам…

— А сами сыновья были врагами?

— Нет, что вы. Сначала между Хосе и Эстебаном больших идейных разногласий не было. Оба они были из новой молодежи. Хосе пошел в Фалангу, потому что в то время она обещала реформы и некоторые гарантии против кровавых бунтов. Хосе вообще был человеком, который хотел сам иметь мир и спокойствие и другим их обеспечивать.