Давид вздохнул. Люсьен Мари также. Им обоим всегда было нестерпимо досадно, когда у них крали мгновения блаженного дурачества. Он вынул из кармана пачку сигарет, предложил ей, услышал, как всегда, ее отказ, зажег сигарету себе.

— Ну, первый бесплатный совет, чтобы мы поженились, мы уже получили, — сказал он.

Люсьен Мари играла концами своего шарфика.

— Наводит на размышления, верно?

Этого он, наверное, не расслышал, потому что опять сел на кровать и похлопал по покрывалу рядом с собой.

— Иди сюда и рассказывай все сначала. Ты — это ответ на мою телеграмму?

— Да.

— Но ответ-то — да?

Но на этот раз уклонилась от ответа она, подняла, прерывая его, руку:

— Подожди. Раньше наш разговор никогда не состоял из одних только да-да-да и нет-нет-нет.

— Но не приехала же ты за тем, чтобы сказать нет?

— Сначала я хочу узнать, почему ты этого хочешь — теперь.

— Разве мы только что не дали друг другу довольно-таки красноречивого ответа?

Она улыбнулась.

— Конечно. Но наши отношения за это время прошли столько фаз, что простыми их никак не назовешь. Мы любили друг друга — и расстались. Ненавидели друг друга (Никогда! — Нет, почти что) — и все-таки встретились вновь. Иногда ты меня просто боялся — боялся за свою свободу.

— Верно, — согласился Давид, — но теперь…

Он прервал себя и последовал за ее взглядом.

Войдя, он бросил свое пальто на спинку кровати.

Солнечный луч из окна, пыльный и наглядный, как на иконе, падал сейчас прямо на пальто. Луч блестел на длинном, прямом волосе, застрявшем в его грубом ворсе.

Люсьен Мари успела раньше. Она взяла этот волосок, обвила вокруг своего тонкого пальца.

— Белокурый, — констатировала она с изумлением ученого. — Не совсем обычно для здешних мест, не правда ли?

Давид сделал то, чего, неслышно себя заклиная, пытался не делать: покраснел. Покраснел так, что в глазах его промелькнул голубой блеск, а волосы стали еще более песочно-желтыми, чем обычно.

Но Люсьен Мари улыбнулась. Улыбнулась и поцеловала его, не в хмуро сжатые губы, а в ямочку на подбородке, которую всегда так трудно выбрить.

— Милый — это вторая причина моего появления здесь самолетом.

— Какая, позвольте узнать, — сдержанно и с достоинством спросил Давид.

— Мне захотелось взглянуть, как у тебя идут дела с ученицей Фауста.

Давид фыркнул.

— Здесь тебе нечем будет поживиться.

Люсьен Мари ничего не ответила, только подняла тот волос и опять положила его на пальто, как червяка на лист капусты.

Давид тоже взял его, как капустного червяка, подошел к окну и выпустил па волю.

— Ты решила польстить мне тем, что ревнуешь?

— Нет, зачем, я же чувствую, как ты меня принял, — мягко сказала Люсьен Мари.

— А раньше?

— Возможно.

— Непонятно. После того, как меня совесть загрызла, что в своем письмо я так ужасно изобразил бедняжку Наэми.

Точнее говоря, угрызения совести не давали себя знать, пока обе женщины не оказались в одном месте и появилась возможность их встречи. Раньше он только наметил в своем письме очертания образа Наэми, как они это часто делали с Люсьен Мари, с болтливой нескромностью взаимного глубокого доверия друг к другу.

— Хм, — произнесла Люсьен Мари, щуря глаза и поддразнивая его. — У нас, женщин, есть не один способ учуять опасность.

— А, тебе наверно что-то сказала Консепсьон?

— Сказала — не сказала, не больше, чем ты сам слышал.

— У вас, у женщин, волшебные барабанчики, что ли, есть, может, они предупреждают вас об опасности? — резко спросил Давид.

Люсьен Мари сидела на постели, обхватив колени, и глядела на него, сузив глаза. Промолвила задумчиво:

— Наверно, женщины типа жен единым фронтом стоят против мародеров…

— Ах, вот оно что! И теперь здешние женщины причисляют тебя к типу жен?

— Они оказали мне эту честь, месье.

— А бедняжку Наэми к мародерам?

— Вот видишь, второй раз ты называешь ее бедняжка Наэми. Почему?

Давид попытался рассуждать объективно.

Конечно, она мародер. Конечно, она делала, что могла, чтобы натравить на себя людей — и в особенности женщин типа жен. И все же было что-то глубоко драматичное в ее девчоночьих попытках изображать из себя одинокого волка.

— Ее раздирают противоречия, — ответил он. — Она из тех, что пытаются казаться опасными, потому что» боятся сами.

Звучало это убедительно — но было ли так на самом деле? Люсьен Мари посмотрела на него внимательно и перевела разговор на другое. Пожалела, что вообще его начала.

Ах, почему она не такая, как все, почему не обладает способностью своих соотечественниц не давать мужчинам заглядывать в свои карты…

Давид сидел, опустив глаза, замкнувшись в себе Странно, как только заходила речь о Наэми, казалось, его втягивала окружающая ее атмосфера вызывающего упрямства и сознания вины.

Ну почему он должен чувствовать себя виноватым? Между ним и Люсьен Мари не требовалось никаких отчетов. (В теории.) Помимо того, он ведь действительно почти буквально держал девушку на расстоянии вытянутой руки. А его ответ сегодня утром?

В тот момент он им прямо-таки гордился.

В меру сдержанный, в меру дружелюбный, в меру ироничный.

А теперь этот ответ так и звенел у него в ушах, и Давид опасался, что они стали малиново-красными. Вот что значит раздразнить женщину, пожелавшую заниматься эротической игрой и сделавшую себя агрессивной стороной.

Несколько минут царило молчание. Не невыносимое молчание, просто молчание.

Давид бросил украдкой взгляд на Люсьен Мари. Ее плечи опустились, он вспомнил эту ее особенность, профиль казался слишком тяжелым для ее стройной шеи. Здесь, в Испании, можно было увидеть женщин и покрасивее, можно, наверное, найти и более горячий темперамент. Но ведь не это самое главное.

Странно все-таки, всегда при свидании как будто отходишь назад, всегда надо начинать сначала, с самых простых вещей. Устанавливаешь то, что уже знал о носе, глазах, ушах, грудях и так далее. Ощущаешь импульсы радости от своей тайной осведомленности о том, что скрыто под одеждой: коричневатые тени живота, нежный двойной изгиб внутренней стороны бедер.

Но опять же не это самое главное.

Было еще что-то мимолетное и неуловимое и тем не менее самое существенное из всего: ощущение согласованности во всех отношениях между ними. Человеческие отношения, придающие жизни ее смысл.

— Так это ты, — сказал Давид своим обычным тоном.

Люсьен Мари взглянула на него с изумлением:

— Что?

— А кто собирался стать мадам Этьен де Ган и ухаживать за грядками на огороде?

Уголки губ Люсьен Мари изогнулись вверх, она уставилась на качающийся носок своей туфли.

— Не собиралась. Только взвешивала. Но…

— Но?..

— Эта мысль показалась мне такой нудной…

Неизвестно почему, по это трезвое выражение заставило их броситься друг другу в объятия.

— Правда? Тебе не удалось изгнать меня из своих мыслей?

— Когда я пытаюсь, кровь стынет в моих жилах, а небо становится черным…

Внезапно Давид испытал сладостное чувство возвращения к себе домой, чувство глубочайшей близости к женщине рядом с собой, как будто она была его соотечественницей. Вот что сделали с ними эти годы, почти против их воли: вырвали обоих из их прежнего окружения, заставили образовать свою собственную крошечную нацию.

А какую мудрость выказали Консепсьон и ее приятельницы, распознав в Люсьен Мари его настоящую жену. И в самом деле — именно этим она для него и была.

— Подумать только, что в жизни могут быть такие сюрпризы, — подивился он.

— Разве такая уж неожиданность, что наше чувство еще у нас сохранилось?

— Вероятно, нет. Но человек такой скептик, что часто обманывает самого себя. Не решается принять всерьез свою собственную серьезность…

Она продолжила его мысль:

— Думаешь: наши отношения висят на волоске, и в какую-нибудь постылую минуту хочешь его вырвать. Но тут вдруг открываешь, что волосок-то тугой и прочный, как нейлоновая нить, и ты только делаешь себе больно.