— В автобусе было, конечно, ужас как тесно, а мое место оказалось среди целой компании испанских реб… парней. Они все смеялись и кричали, да еще наступали мне на ноги. Потом вдруг подали сигнал, что идут жандармы — а они мне тогда и говорят: сядь вот на этот мешок. Ну я и села. Но жандармы все равно его нашли, и взяли меня и всех парней.
Она привыкла говорить ребята, но стиль требует сказать парни, подумал Давид, переводя ее слова и добавляя кое-что от себя о молодости девушки, о всеобщей разболтанности и о полном незнании законов и обычаев страны.
— Знала она раньше или нет ту компанию в автобусе? — спросил Руис через Давида.
— Никогда их раньше не видела, — ответила она тем же тоном, что и прежде.
— Хм, — произнес Руис. Потом потер себе подбородок и добавил:
— Ну, ладно — честно говоря, думаю, так дело и было. Те-то нам известны… Но все равно — за помощь контрабандистам полагается наказание.
— Знаете, если у вас нет особых возражений, так, может, вам лучше ее отпустить? — спросил Давид. — А то придется нам впутывать сюда консулов, адвокатов — стоит ли?
Руис задумался.
— Спросите-ка ее, сколько у нее есть денег, чтобы заплатить штраф, — сказал он. — Она из богатой семьи?
Девушка вывернула наизнанку карманы своих брючек.
— Переведите ему, что ровно столько же я могу получить из дому. И не стала бы возражать, если бы они оставили меня пожить здесь, в участке, только бы снабжали чернилами и бумагой.
Давид перевел, и Руис заколебался. Он был озадачен, Потом выпрямился и сказал с пафосом:
— Мы, испанцы, — рыцарский народ. Эта женщина нарушила наши законы, но мы не берем с нее штрафа. Сеньор, я вам доверяю: от имени вашей соотечественницы я делаю вам подарок.
Свои слова он закончил поклоном перед остолбеневшим Давидом. Затем прибавил более естественным тоном:
— И ради всех святых, постарайтесь, чтобы она отсюда исчезла!
Девушка перебросила свой лошадиный хвост на спину и засмеялась. Она окинула Давида взглядом с головы до ног, потом с ног до головы; этот взгляд бесстыдно пополз по его коже, по ее нервным окончаниям; ну как, разве не приятно получить такой подарок?
— Сходите за ее вещами, — приказал Руис жандарму. И в первый раз обратился к ней самой: — Сядьте пока.
Она присела на краешек стола, равнодушная и отсутствующая, потом взгляд ее опять задержался на Давиде, в глазах появилось какое-то новое выражение.
— Вы Давид Стокмар!
— Да, — удивленно сказал Давид, он ведь с самого начала так и представился.
— Я не слышала, — я вас не узнала…
— Разве мы раньше встречались?
— Нет, но я должна была вас все-таки узнать.
— Простите, а как зовут вас?
— Наэми Лагесон.
Руис протянул ему паспорт девушки. Он продолжал обращаться с Давидом, как с единственным разумным существом, присутствующим здесь. Давид прочел: Наэми Альбертина Лагесон, родилась 3 апреля 1927 года в уезде Топпелёса, провинции Иёнчёпинг…
Двадцать пять лет? А она разыгрывала из себя семнадцатилетнюю.
Наэми вырвала у него свой паспорт.
— Ни к чему тебе читать там все это об Альбертине и Топпелёсе…
Тебе. Шагала она быстро, как на марше, эта девица. А какое поразительное смешение бесцеремонности и шведской застенчивости!
— А мое имя тебе ничего не говорит? — спросила она почти робко.
Тут у него мелькнуло одно воспоминание, и он сообразил, кто она такая. Наэми Лагесон, да это же имя одной дебютантки-писательницы, в прошлом году она начала печататься. Романа ее он не читал, но припомнил, что отзывы в прессе были хорошие. «Хрупкий и своеобразный талант», — значилось в издательских аннотациях.
— Так что мы коллеги, — улыбнулся он.
Она кивнула и продолжала поедать его своими раскосыми, широко раскрытыми, очень редко мигавшими глазами.
— Может быть, я веду себя как ребенок… Но так занятно повстречать писателя старшего поколения…
Давиду почудилось, что его ударили ногой под ложечку. «Старшее поколение»! Какой жестокий способ обнаружить, что в глазах других ты уже не принадлежишь к молодым дарованиям! Он не мог сдержать в себе протест:
— Еще и десяти лет нет, как я сам выпустил свой первый роман.
— Мне кажется, я читала твои книги всю мою жизнь. И вот ты здесь, настоящий, живой. Так странно.
— И действительно странно, — согласился Давид и невольно рассмеялся.
Жандарм вошел с дешевым чемоданом, перевязанным веревкой. Давиду удалось бросить взгляд на часы: десять минут второго. Поздно даже по испанским понятиям.
— Стоп! — сказал он. — На сегодняшнюю ночь она должна остаться в участке. Сейчас уже все закрыто.
— Ты женат? — спросила Наэми.
Давид проглотил чуть было не сорвавшееся с языка «нет» и ответил: да, женат.
Жаль, — буркнула она лаконично, надула губы, осела как-то в своей мужской рубашке, пошевелила пальцами ног в своих веревочных туфлях.
Посовещались все вместе. Было решено, что жандарм унесет ее чемодан обратно.
— Спокойной ночи, — сказал Давид. — Завтра я за вами — за тобой зайду рано утречком.
— Мужчины всегда врут, — отрезало хрупкое дарование и поплелось за жандармом.
Давид и сержант посмотрели друг на друга.
— Было бы наверно спокойнее — для вас, — если бы ей дали пару месяцев, — покачал головой Руис.
На следующее утро Давид зашел за ней и взял на себя, заботу о перевязанном веревкой чемодане.
Он был зол, бреясь только что, несколько раз порезал себе подбородок, а она выглядела осунувшейся и немытой.
— Куда вы собираетесь идти? — спросил он.
— Куда идти? Я остаюсь здесь. Если вы ничего не имеете против, — прибавила она язвительно. Но в безжалостном утреннем свете она выглядела юной и растерянной. Дерзкой, но одновременно и испуганной.
— Я тут знаю один дом, где ты можешь пока пожить, — предложил он.
— Там же где…
— Нет, я живу в другом месте.
— Почему ты такой плохой товарищ? — спросила она жалобно.
— Извини, я не знал, что ты мечтаешь именно о товарищеских отношениях.
— Да, плохой товарищ! Да еще так важничаешь.
Тут Давид засмеялся.
— Я буду более естественным, когда ты перестанешь изображать из себя enfant terrible[7] из асфальтовых джунглей. Паспорт говорит кое-что иное о твоем возрасте и месте рождения.
Она сказала с горечью:
— Мне все ясно. Уродилась деревенской дурочкой, значит, навсегда деревенская дурочка.
— Нет, я не это имел в виду, — произнес Давид более мягко. Несмотря ни на что в ней было что-то трогательное: как только речь зашла о ее больном месте, она сразу стала естественной, хотя ее защитная окраска его раздражала.
— Кофе ты пила?
Нет, кофе она не пила. Они вошли в рыбацкий кабачок Мигеля и заказали черный кофе, горячее молоко и большую тарелку хлеба. Сам патрон стоял в дверях и следил за порядком. У него было что-то с шеей, или со спиной, так что голова была всегда повернута набок и не шевелилась, он изучал людей из-под полуприкрытых век. Свою лысину прикрывал черным беретом и никогда его не снимал. Из принципа говорил лишь по-каталонски и рассматривал испанцев из других провинций своей страны как иностранцев. Поскольку при современном режиме это было довольно рискованно, перед незнакомыми гостями он предпочитал притворяться немым: отвечал пожиманием плеч, подниманием бровей, движениями большого и указательного пальцев.
— А вот тебе и коллега, — усмехнулся Давид, наливая кофе.
— Он писатель?
— Нет, контрабандист.
Ходили в городке слухи, что на протяжении десятилетий Мигель был вожаком контрабандистов Соласа, но его никак не удавалось схватить; только негнущаяся шея служила напоминанием о пуле жандарма. Поговаривали также, что Мигель таким путем нажил состояние, и смог поэтому дать дочерям богатое приданое, а сам содержал в Барселоне дорогую любовницу.
Зато во всем остальном Мигель был добрым католиком и относился благосклонно ко всем процессиям и праздникам, независимо от того, кто праздновал день своего святого-защитника и покровителя — рыбаки, сельскохозяйственные рабочие, таможенники или торговцы. В такой день кабачок закрывался для всех других посетителей и там вкушалась праздничная трапеза. Таким образом Мигель покровительствовал всем святым, а святые покровительствовали Мигелю и умножали его богатства, к обоюдной выгоде.
