— Нет, сир, упоминать публичное право нет никакого смысла! Это и так всем ясно.

— Тем лучше, — ответил Талейран. — Никому не повредит, если мы еще раз заявим об этом.

— Но при чем здесь публичное право? — спросил прусский посол Гумбольдт.

— Вас, кстати, сюда привело не что иное, как публичное право, — назидательно заметил Талейран.

Обстановка накалялась. Меттерних, не желая больше ссор, отвел Талейрана в сторону и попросил быть посговорчивее, если коллеги все-таки его поддержат. Француз обещал подумать.

«Большая четверка» встретила в штыки призыв Талейрана признать верховенство публичного права, и это служило плохим предзнаменованием. Однако французский посланник продолжал надеяться на то, что его основные партнеры поймут: только этот международный инструмент поможет обуздать аппетиты наиболее агрессивных государств. Меттерних был рад переносу сроков открытия конгресса — это давало ему время для организации оппозиции России. Он отправился домой с намерением почитать стихи и помечтать о герцогине де Саган.

Незадолго до совещания Талейран был на званом вечере вместе с Доротеей. То был обычный светский ужин, какие устраивались в Вене ежедневно: обильная еда, прекрасные вина, оживленные беседы с именитыми и нередко интересными людьми. В роли хозяйки выступала герцогиня де Саган, как всегда блистая талантами. Необычно было только то, что рядом с ней сидел не князь Меттерних.

За ней ухаживал прежний любовник князь Альфред фон Виндишгрёц, двадцатисемилетний австрийский аристократ, кавалерист-полковник, отличившийся на войне, командуя сначала кирасирским полком, затем полком легкой кавалерии, где шефом состоял фельдмаршал-лейтенант О'Рейли. Это был настоящий вояка, высокий и сильный, куривший только сигары, к которым пристрастился в Брюсселе. Князь Альфред немало способствовал быстрому распространению «бельгийской заразы» среди австрийской аристократии.

В тот вечер парочка явно не довольствовалась обыкновенным флиртом, и все гости покидали салон в твердом убеждении, что в герцогине вспыхнула прежняя страсть. Ее связь с князем Альфредом вовсе не походила на отношения с Меттернихом. В отличие от тонкого светского обольстителя, любителя элегантных, изысканных гостиных и плюшевых театральных лож Виндишгрёц предпочитал более простые наслаждения.

Роман между ними завязался эксцентричным, но типичным для их взаимоотношений образом. Однажды, еще в 1810 году, прогуливаясь верхом на лошадях в живописном винодельческом местечке под Веной, они остановились на постоялом дворе. Сидя за столом в трактире, герцогиня поигрывала бокалом вина, а князь, попыхивая сигарой, любовался соседкой и вдруг заметил на ее пальце перстень. В него был вставлен великолепный граненый рубин. Князь поинтересовался, откуда у нее этот изумительный самоцвет, подозревая, что он подарен любовником.

В действительности герцогиня сама купила перстень. Она увидела его в одном венском ювелирном магазине и не устояла от соблазна заплатить за него бешеные деньги. Однако в силу разных причин — из-за самолюбия, озорства или простого любопытства — она не пожелала сказать правду. Герцогиня ответила неопределенно, уклончиво, и доблестный кирасир побелел от ревности. Он взвился как пружина и сорвал камень с ее руки.

Пока князь рассматривал перстень в поисках имени или других признаков его происхождения, герцогиня молниеносно обогнула стол и вцепилась в кавалериста. Началась потешная борьба. Они возились как два влюбленных подростка. Герцогиня укусила его за руку, он пытался сдержать ее и свободной рукой, балуясь, засунул перстень в рот, зажав его зубами. Герцогиня вырвалась из объятий, и князь от неожиданности проглотил рубин. Перстень потом вернулся к герцогине. В их отношениях, наверное, случалось и не такое.

Когда князь Меттерних узнал о появлении у герцогини де Саган сотрапезника, он, естественно, расстроился. Ему было ведомо об их прежней связи, но мысль о том, что они снова вдвоем, выводила его из себя. Князь хотел объяснений. Он верил и не верил в то, что ему говорили.

Ко времени императорского бала, проходившего 9 октября на арене Испанской школы верховой езды, князь Меттерних еще не видел герцогиню де Саган. На одном из совещаний он написал ей послание, напомнив о «счастливых мгновениях» их встреч. Меттерних жаждал свидания со своей любовью. На балу герцогиня выглядела еще прекраснее, чем прежде. Она появилась в сопровождении двадцати трех женщин, нарядившихся «четырьмя стихиями». Шесть юных красавиц были одеты в голубые и зеленые платья, украшенные жемчугом и кораллами. Они представляли Воду. Шесть женщин в пламенеющих красных шелковых платьях изображали Огонь. Другая группа девушек в тончайшей прозрачной вуали и с крылышками на спине символизировала Воздух. Герцогиня де Саган шла в группе, представлявшей Землю. Она была одета в коричневое бархатное платье, и ее волосы были зачесаны в виде «золотой корзины, наполненной фруктами из драгоценностей». Меттерниху она казалась краше всех.

Бальный зал был забит до отказа, и Меттерних с трудом протискивался между танцующими парами, а герцогиня все время ускользала от него. Князь стал догадываться, что она избегает встречи с ним. За весь вечер он так и не поговорил с ней. Ее интересовал только князь Альфред.

Если бы герцогиня была с ним, Меттернихом, он вполне насладился бы балом императоров, королей и князей, танцевавших в волшебном сиянии тысяч свечей, горевших в серебряных канделябрах. Говорят, что русский царь Александр за вечер успел пригласить на танец пятьдесят дам, доказывая своим примером, что неспроста Венскую мирную конференцию прозвали «танцующим конгрессом».

Меттерних чувствовал себя покинутым и несчастным. Уже ночью он написал герцогине де Саган длинное послание. «Конечно, вы были и будете любимы снова и снова, — писал князь. — Но никто вас не любил и не будет любить так, как я».

Меттерних не привык терпеть поражение не только в дипломатии, но и в любви.

Чем больше предавался грусти Меттерних, боясь навсегда потерять герцогиню, тем труднее становилось попасть к нему на прием. Спустя два дня после бала-маскарада в министерство пришли делегаты из Женевы — Жан Габриель Энар и Шарль Пикте де Рошмон. В назначенное послеобеденное время они прибыли первыми, несмотря на то что был вторник: по понедельникам жизнь в салонах бурлила, как правило, до следующего дня. Через некоторое время к ним присоединился высокий элегантный господин в шелковом одеянии, красной шапочке и в длинных, алого цвета перчатках.

Как выяснилось, аудиенции у Талейрана добивался и кардинал Консальви, государственный секретарь папы, посланный им на конгресс в Вену. Последние четырнадцать лет он заправлял и внешними, и внутренними делами Ватикана. Кардинал прослыл реформатором, провел раскопки Форума и реставрацию Колизея, дал улицам названия, а домам номера. Консальви был известен и тем, что примирил Ватикан с Наполеоном, подписав конкордат (1801), покончивший с враждой между католической церковью и постреволюционной Францией.

Кардинал Консальви в 1804 году убедил упиравшегося папу Пия VII поехать в Париж на коронацию Наполеона, чего их святейшества ни разу не делали за последние почти три столетия — со времени коронации Карла V в Болонье в 1530 году. Вернувшись из Парижа, Консальви стал папским викарием.

Консальви обладал выдающимися дипломатическими способностями, наравне с Меттернихом, Талейраном, лордом Каслри и другими международными деятелями, собравшимися на Венском конгрессе. Он даже превосходил их, поскольку, как отмечал писатель Стендаль, был «единственным честным человеком» в этой компании. Помимо порядочности, государственный секретарь папы имел репутацию очень жесткого переговорщика, что он неоднократно продемонстрировал, когда отношения между Наполеоном и Ватиканом начали обостряться. Бонапарт называл Консальви «львом в овечьей шкуре» и не раз угрожал поставить его к стенке (кардинал отказался признать развод Наполеона с Жозефиной и бойкотировал его второе бракосочетание).