Как ни выл, ни бился Аким, на плот небольшой его связанного посадили, от берега оттолкнули молча, не оглянувшись, в городище ушли Плот по течению тихо сначала плыл А чем дальше, тем шибче течение, перекаты бурливые пенятся Плот, словно щепку, несет, водой окатывает — перевернет и конец всему Аким в ужасе озирается, от страха зажмурился, завопил истошно, но тут же осекся голос его, и сдавленный хрип изо рта вырвался. Арканом шею его захлестнуло, сила неведомая в воду сдернула, к берегу потянула, на камни выволокла. Отплевался, отдышался на суше Аким, глянул вверх — трое на него узкими глазами уставились. Один с усмешкой свирепою кривым ножом путы на ногах Акимовых перерезал, однако руки связанные и аркан на шее оставил. “Попался к лазутчикам”, — Аким догадался. Воин жестом встать приказал, дернул аркан, и потрусил Аким за джунгаром.

Бухтарминцы про то не знали, не ведали, за заботами совсем Акима предали забвению, будто и не было. Сами пахали, сеяли, на рыбалку ходили, а коли черед подходил, в дозоре стояли. Джунгары-то все боле тревожили, лазутчиков засылали, а то и отряды мелкие. Однако всегда дозорные упреждали, жителям кострищами знак подавали. Зажгут хворост на одной горе, дым столбом поднимается и по цепочке на других вершинах загорается. Фома не раз уж в дозорах бывал, за сметку, за ловкость его уважали, а дозорные говорили:

— Коли Фома при нас, лазутчика не проглядим!

Как-то в свободный час Фома малиной на склоне лакомился. Дочку Горного вспоминал, она-то боле на глаза ему не показывалась и тропы к своему озеру позакрыла — как ни пытался Фома, ни одной не нашел.

Давит языком парень спелые ягоды, сладким нектаром во рту они растворяются. “Чего ж это я один?”-смутился Фома, дружков-дозорных тоже решил порадовать, в полог рубахи стал собирать. И почудилось — тень чья-то за камнем мелькнула. “Поди, девица меня скараулила!” Фома с улыбкою затаился в кустах, но тут языка непонятного говор услышал. Прильнув к земле, голову чуть приподнял и увидел: из-за камня двое в малахаях выскочили, крадучись в лес побежали. Фома к дозорным бегом, старшему другу своему Кузьме обсказал что и как, Кузьма глянул из-под бровей:

— Ишь ты, зоркий да чуткий, лазутчиков углядел. Однако и мы не промах, на прицеле давно держим. Не знаем вот только, полезут когда, потому мужиков не хотим беспокоить — жатва в разгаре, воевать некогда. Беда, коли в этако время полезут — на их тьму нас всего семеро. — И за плечо парня взял. — А ты осторожней будь, неровен час уследят, стрелу пустят али самого утащат в полон. — Потом глянул в небо, сказал задумчиво: — Луна из-за гор вышла, время мое наступило. А ты спи, с утра тебе в дозоре стоять…

Растянулся Фомка перед костерком, думает: “Куда это исчезла девица — дочка Горного?” От тепла разомлел, не заметил, как задремал. Вдруг навалилась на него тяжесть великая, очнулся, по рукам, ногам спутанный, и голова чем-то обмотана — ни глаз не открыть, ни крикнуть не может. Чьи-то руки схватили, потащили неизвестно куда. Долго несли, потом наземь бросили. С головы мешковину сорвали. И услышал Фома гортанную речь незнакомую, и увидел: в ущелье большом костры горят, и у каждого по десятку и более воинов. Тайша17 джунгарский в парчовой шапочке, соболем отороченной, в халате шелковом, от костра поднялся, сказал что-то. Старичок-толмач сухонький перевел:

— Кратчайшей дорогой проведи нас в Бухтарму, чтоб другие дозоры не заметили. Золота отвалим, коня дадим, кон-тайше великому на службу определим.

Слушает Фома речи льстивые, сам слова не вымолвит.

— Чего молчишь, ответствуй, какие мысли твои? — толмач ему опять говорит.

А тайша джунгарский, саблю из ножен выхватив, острым концом у шеи Фомкиной покрутил и сказал через толмача:

— А не дашь согласия, на куски порубим и собакам бросим!

Но Фома молчит, кулаки сжимая, о своем думает: “И как это дозорные врагов проглядели, и что с ними содеялось?” Вдруг, врагов хмуро оглядывая, заметил — лицо мелькнуло знакомое. “Уж не Аким ли?” Поискал глазами еще, и больше не увидев, наваждением посчитал. Подумал: “Как ему тут оказаться, унесла река нарядчика, как бы он к джунгарам попал?”

Тем временем врагам ждать надоело. Тайша сверкнул глазами недобрыми:

— В яме пусть посидит со своим соплеменником, быстрее одумается.

Оттащили парня, в яму на сырые камни бросили. Сколько-то пролежал и вдруг рядом услышал стон. Пригляделся, Кузьму связанного в темноте перед собой увидел — лежал он измученный, изувеченный. Вздохнув, глаза приоткрыл:

— Ты это, Фомушка, живой, значит, а я думал — всех порешили.

Хотел парень спросить: как же это проглядели ворога? Но Кузьма, на бок с трудом повернувшись, сказал:

— Только от тебя отошел, слышу, знакомым голосом кто-то окликнул. Отозвался, на голос направился, и тут шорох за собою услышал. Да повернуться-то не успел, навалились враги, и сознание вышибло. — Помолчал Кузьма и добавил со вздохом: — А ребят, должно быть, вперед порешили, а то б запалили костер, — и опять застонал. — Кто ж окликнул меня, на чью уловку попался?

Фома вскипел, путы на руках, ногах силился разорвать:

— Ведь нарядчик Аким это был, его сейчас видел!

— Точно! — встрепенулся Кузьма. — Его голос, узнал! Спасся, видать, врагам продался. — И опять замолк, понурив голову.

Тем временем во вражьем лагере тишина наступила, погасли костры, джунгары спать завалились. Фома лежит на дне ямы, в звездное небо глядит, вслух думает:

— Обидно, что не в бою смерть примем! Не сносить теперь головы. А что делать, как поступить?..

Однако тут Кузьма, силы собрав последние, зашептал:

— Похитрей будешь — дело свершится. Мне жить осталось — чую, конец подходит. А ты знай, по пути в Бухтарминское городище еще два дозора караулить должны, да ушли мужики хлеб жать, на одних нас надежда была. Но джунгар не знает, думает, что еще дозоры стоят, их караулят. Теперь один ты останешься, так что думай, как спасти, уберечь бухтарминску волюшку. — Вздохнул тяжело Кузьма, и отлетела душа его белым голубем. Скупая слеза скатилась по лицу Фомы, утерся рукавом, задумался: “Как мужиков упредить, как спасти бухтарминску волюшку?” И от боли душевной сердце сжимается. Вдруг на вершине скалы два огонька, будто две далекие звездочки вспыхнули, замерцали, и рык протяжный огласил ущелье. “Неужто она! — У Фомы дух захватило. — Пришла все же, поможет из беды выбраться!” А джунгары вскочили, забегали. Тайша джунгарский велел из ямы Фому достать, закричал, кулаком потрясая, саблю кривую из ножен выхватив, над головою занес:

— Не тебе ли знак подают твои соплеменники?’ Надумал ли дорогу показывать?!

Фома согласно кивнул, а чтоб шибче поверили, порядиться решил, толмачу высказал: пущай, дескать, коня сейчас отдадут, и шапку, что на тайше, и саблю, и кошель с золотом. Толмач поморщился, но перевел. И, к удивлению всеобщему, шапку тайша снял, саблю отстегнул, Фоме бросил под ноги, коня велел привести и, кошель золотых достав из-за пояса, зазвенел монетами:

— Это после получишь.

Развязали Фому. Шапку надел он богатую, саблю к своему поясу пристегнул, вскочил на коня, в сторону восхода повернул голову: “Светать должно скоро, — подумал опять с горечью. — Как же другие дозорные врагов не заметили?! Подождать еще надо, чтоб совсем рассвело”. И вот уж зарницы утренние замерцали, на концах копий вражеских первый солнца луч заиграл. Тут и повел Фома врагов из ущелья. Сам в окружении всадников — зорко следят, не ускользнешь, не вырвешься. По сторонам Фома украдкой поглядывает — не мелькнет ли где тень, не вспыхнут ли огоньки зеленые. Но только скалы голые стоят в угрюмом величии. Скоро лесистые горы открылись. “Самое время бежать! — Фома думает. — Места, где дозорным быть, уж давно миновали, еще немного — и войдем в Бухтарму”. Фома поводья дергает и тут же останавливает коня: по обе стороны дюжие воины на него косо поглядывают. Вот уж и в лес въехали. Сначала рябинник, черемушник попадался, но вдруг сосны высокие перед джунгарами, будто воины, встали, а в глубине леса серая тень меж стволами мелькнула. И просиял Фома от догадки своей, тайше джунгарскому рукой махнул, через толмача объявил: