Спросил: “Бьярни, что видишь?” И ответил Хоконсон так: “Вижу то, что говорят глаза: секиру брата твоего Эльдъяура, взятую им из рук Сигурда ярла. От Агни Удачника счет зим той секире. Вижу и щит брата твоего Локи. Не спутать его с иными, ведь изгрызен край зубами Бальгера Злого Воина, пращура твоего. Вот что вижу”. Говорю я: “Странно, откуда они здесь? Спрошу Мунира”. Третью дверь отворил Бьярни, и мы переступили порог. Странным был третий покой: полки вдоль стен, на полках же, тесно одна к другой теснясь, шкатулки слов, писанные не рунами. Такие видел я в походе на Эйре: ценят их тамошние и полезно взять такую добычу, ибо придут черные слуги креста, прося: “Верни!” И вернет викинг, взяв выкуп, ведь нет пользы мужу от шкатулок слов. Говорю я: “Что за нужда асу в подобном?” Бьярни же ответил: “Постичь ли?” И не было чудес, лишь на краю широкого стола стояло нечто, укрытое тканью. “Что ж, — говорит Бьярни, — коль и здесь ничего, не сплести сагу”. Так сказав, откинул покров.

И взглянул мне в лицо брат мой Эльдъяур. Чаша из твердой воды скрывалась под тканью, наполненная водой обычной; крышкой была накрыта чаша, и плавала в воде светлокудрая голова сына Ингрид-свейки. Раскрыт был рот брата, словно кричал сквозь воду Эльдъяур нечто, и так громок был крик, что не слышал я сквозь него слова Бьярни, лишь видел: шевелятся губы скальда. Бьярни же, поняв, приблизил рот к плечу моему и укусил: так сумел заставить меня не слышать жалобу брата. И сказал Хоконсон: “Что стоишь, Хохи, словно замерз? Не видишь разве: обман вокруг и смерть. Не чертог асов здесь, но сванов14 берлога, оборотней, рожденных слюной Фенрира, волка зла. Ведь викинг, голову врагу отделив, с почетом ее воронам отдаст, глумиться же не станет. Кто, если не сван, оружие похитив, надругается так над мужем ладьи?” Еще сказал: “Слышал же: не наш язык у тех, кто в личинах ансов. Лишь Мунир ясно говорит, да Брун немного. Видел же: лики богов поддельны, не таковы, как в сагах описаны. И кровь у Мунира красна: помнишь ли встречу? Видно, ждет нас зло. Спасемся ли? Пора уйти, но не выпустят!” Ответил я: “Не выпустят — убьем. Сам поведу”.

И, покинув логово поддельного аса, послал я Бьярни сказать побратимам обо всем. Вернулся, говоря: “Согласны они с тобой. Хорошо придумано, сказали”. Придумал же я вот что: сванам вида не подавать до утра. Утром же, приняв пищу, убивать. Руками, пока не ждут, после — быстрым громом. Ключнику же нужно так говорить: за дверь — жизнь, откроет — пощадим его и дев. И откроет, гнусный, кровь своих жен и свану дорога.

Рыжие викинги бродили по берегу, стаскивая тела своих в одно место и укладывая их штабелем. Одиннадцать осталось их, а вдоль побережья, на шестах, укрепленных меж камней, скалились головы. Какая выше, какая ниже. Тридцать пять голов, и вокруг каждой — драка. Тяжелые иссиня-черные птицы, хрипло бранясь, суетились в воздухе, отталкивая одна другую, и на месте глаз у многих голов алели провалы. Руди Бруннер вздрогнул и, отойдя от окна, вновь сел на пол, прислонившись к пульту. Тридцать пять за двадцать восемь. Хороший расклад. Особенно если учесть, что эти скоты начали резать без предупреждения, всех разом. Страшно подумать, что было бы, сумей они пробраться в оружейную. Могли ведь! Но решили сначала с огнем побаловаться…

Казарму рвануло уже тогда, когда Руди ввалился в аппаратную и запер за собой дверь. Зазвенело в ушах, качнуло, посыпались стекла, но не больше: бетонный щит удержал взрывную волну и стальные жалюзи тоже сделали свое дело. Удача опять, в который уже раз, не оставила Руди Бруннера. Если и было место на базе, где вполне можно было отсидеться, так это именно аппаратная. Еще надежнее, конечно, было бы в огневой точке на холме, но поди добеги до нее в этом аду. Кто попытался, лег. Так что спасибо и на этом.

Перед любым судом Рудольф Бруннер может быть спокоен: он не нарушил присяги. Драться до конца? Таков долг. И штандартенфюрер кинулся в аппаратную только тогда, когда умолкший автомат пришлось выбросить. “Драться до смерти? А зачем? Кому будет хорошо, если славный парень Руди Бруннер ляжет на камни, как остальные ребята, и из его глаз будут кормиться вороны? Ни в какой присяге об этом нет речи. Он сделал, что мог. Теперь нужно ждать. Наверняка рыжики добрались в радиорубку уже после начала стрельбы, ведь казарма держалась до самого взрыва. Значит, радист дал сигнал. Помощь придет, это несомненно. Просидеть в аппаратной пару часов — пустяки, этим скотам сюда ни за что не добраться. А там пускай выясняют, с чего вдруг этим дикарям вздумалось бунтовать…”

За спиной заворочался профессор. Он уже был здесь, когда в аппаратную ввалился Бруннер. Вместе с ним сидел парень в синем халате. Халат свисал клочьями, и из-под плеча на грудь сбилась кобура парабеллума. Техник трудно дышал. Ему прострелили грудь, и жить оставалось недолго. Мучительным шепотом, отхаркивая кровавую мокроту, он просил штандартенфюрера сберечь профессора. “Это гений, господин Бруннер… это гений… таких больше не будет…” Сейчас парнишка умолк. Крупные мухи ползают по застывшим зрачкам. “Конец. Что ж, лучше мухи, чем вороны”. Бруннеру пришлось ударить профессора: тот рвался наружу и бормотал что-то про Марту. Бил Руди, конечно, не сильно, но умело. Получив по затылку, Бухенвальд обмяк и перестал действовать на нервы. Теперь он медленно приходил в себя, пытаясь поднять голову с колена техника, куда, удобства ради, пристроил ее Рудольф.

На берегу продолжалась работа. Притащив канистру с бензином, рыжики сноровисто обливали трупы своих, уложенные слоями. Точно так, как учили инструкторы поступать с движущимися мишенями по окончании стрельб. “Научили на свою голову”. Закончив дело, рыжие парни отошли в сторону, оставив у костра двоих. Прищурившись, Бруннер поглядел в щель. “Точно. Хохи, скотина, факел держит. А кто с ним? Нет, не различить. Песню поет. Ну, давай-давай, певун, пока наши не прилетели…”

— Ма-а-рта… Где ты?

“Так. Профессор очнулся окончательно. Сейчас опять начнет проситься наружу. Да пойми ты, чудак-человек, мне ж не жалко тебя выпустить, мне тебя самого жалко. Или тебе на шест захотелось?”

— Ма-а-рта!

“Кричит. Понятно, горе такое, но зачем по мозгам долбить? И так на пределе”. Бруннер протянул руку, ухватил Бухенвальда за ворот и подтащил к окну.

— Смотрите, профессор! Какая, к дьяволу, Марта? Мужайтесь…

Удо фон Роецки бежал по камням, спотыкаясь, падая, вновь поднимался и снова оскальзывался на мокрых валунах. Рюкзак он бросил почти сразу, бежать с тяжестью на плечах было невозможно. За холмами, где только что утихла беспорядочная стрельба, вздымались в небо густые языки дыма, и среди черной пелены прорезывались порой желто-багровые проблески. Горела база. Проклятие!

В последние дни все сильнее мучили директора головные боли. Сквозь радужное стекло, застилающее глаза, неясным силуэтом маячил Воин. Он приходил с недавних пор очень часто и хотел сказать что-то очень важное, но головная боль мешала понять. Ни в коем случае нельзя было принимать таблетки. Стоит принять, и боли уйдут, но уйдет и Воин. Надолго. Так уже было, когда Удо еще подчинялся опекунам и глотал всякую гадость, прописанную шарлатанами.

Нет, у него есть иное лекарство! Небо, и море, и камни, поросшие мхом. Собрав самое необходимое: немного еды, медвежью накидку, чтобы постелить на время сна, меч (без него он не выходил никуда уже очень давно), фон Роецки покинул базу. Вперед, только вперед. Шагать и не думать ни о чем, вдыхать прозрачный соленый воздух и видеть перед собою желто-зеленые холмы, освещенные неярким северным солнцем. И так до тех пор, пока голова не станет чистой, как лунный свет.

Он зашел далеко, много дальше, чем когда-либо. Мысли становились яснее, и сверлящий звон в висках сменился тупым нудным шорохом. Еще немного — и можно возвращаться. У костра провел Удо ночь, то задремывая на несколько минут, то встряхиваясь. Огонь потрескивал на ветвях, сырое дерево разгоралось неохотно, дым щипал глаза, но все это, взятое вместе, становилось лучшим лекарством, единственным, достойным мужчины. Когда же рассеялась короткая ночь, Удо фон Роецки аккуратно скатал шкуру, уложил ее в рюкзак и, съев галету, запил студеной водой из фляги.