Частотная модуляция, легко преобразуемая на другую несущую, так, чтобы можно было дать задание большому нейрокомпьютеру: прочесть и попытаться перевести.

Это была стихия Сойера, но он же остолбенел первым, глядя на дисплей, где в считанные секунды появился текст перевода, сделанного машиной с только-только входящего в моду уропи:

“Поосторожней с железяками! И почему вы молчите? Дайте временные и орбитальные координаты! На какую орбиту перейти? У нас сбой с трансляцией, будем делать повтор!”

Послушная машина продублировала перевод и второй, и третий раз, а Сойер перечитывал и никак не мог осознать реальности текста: “Перевод с уропи, имеются модификации, достоверность 0,85”.

Даня же, не отрываясь от экрана, шарил по пульту и все никак — наверное, впервые в жизни — не мог найти нужные клавиши.

А Татка сделала совершенно неожиданное: вдруг бросилась к двери и сбросила стопор автоматического замка.

Был самый обычный полдень, кондиционеры чуть шелестели, принтеры стрекотали мелко и негромко, как трио стальных кузнечиков, шуршала вентиляция, а из-за двери доносились голоса операторш, рассуждающих о моде и диете.

Антенны орбитального телескопа были растопырены, и уже можно было подумать о том, не пора ли все ставить на место, чтобы успеть закончить юстировку к сеансу синхронной работы.

Два доктора наук смотрели непонимающими глазами на Татку, время от времени, впрочем, поглядывая на центральный экран — не произошло ли там еще чего-нибудь.

А Татка сказала:

— Мальчики, ошибки быть не может. Это корабль из нашего будущего. И этого никто, никто на свете знать не должен, иначе…

— Да что ты, Таточка, — потянулся к ней Даня. — Пусть даже из будущего, но какие же секреты? Это событие…

— Нет! — закричала Татка…

“Интересно, что же там такое?” — подумал Сид, засыпая в самолете. И с этой же мыслью проснулся, когда весьма уютный старина “204-й” разворачивался на посадку. Прикидывал варианты, как бы подипломатичнее уговорить Васю поделиться сенсацией, чтобы они оба остались не в накладе.

Предгорный пейзаж за окнами автобуса сменился горным, а затем — достаточно резко — приморским, похожим на Лазурный Берег. Вроде бы уже Сид наметил себе линию поведения и разговора, но все оказалось напрасным, потому что на телефонный звонок ответил автомат: оказалось, что Вася уехал на какой-то карьер с труднопроизносимым названием.

Это было и хорошо, и плохо. Плохо, потому что надо было ехать в Симеиз без предварительной подготовки, искать там сенсацию, на которую намекал Вася. Причем неизвестно, как на все это посмотрят ученые мужи и сколько придется потратить сил и времени. А хорошо, потому что Вася не давал ему прямо понять, что дорожит первенством на сенсацию Следовательно, у Сида есть моральное право самому ехать в этот Центр и взять материал, не согласовывая с Васей публикацию.

С машиной так и не удалось решить: предложено было ожидать провожатого и ехать с утра. Но тут Сид, еще раз припомнив обстоятельства своего прошлогоднего приезда в Ялту, выбрался за городом к нужной трассе и стал голосовать проезжающим легковушкам.

Первые пять или шесть пролетели, не снижая хода. У Сида уже появилась мысль, что он делает что-то не совсем так, не по местным обычаям, или что-то в его внешности, особенно в обилии развешанной на нем съемочной и звукозаписывающей техники просвечивает нечто, препятствующее автостопу. Но тут появился нарядный “пикап” незнакомой модели, а за ним тащилась на буксире маленькая машинка со знакомым журналистским удостоверением за ветровым стеклом.

Сид замахал, как буйно помешанный, “пикап” тормознул, машина, которую он тащил, едва не клюнув в задний бампер, тоже замерла. Из дверцы появилась совершенно ошарашенная физиономия Васи Головко.

Минут десять, не обращая внимания на пролетающие мимо машины, они объяснялись. Наконец Вася приказал:

— А ну давай в машину.

Сид забрался в “пикап”, Вася отвязал буксир, запер дверцы своей машинки и тоже забрался в жестяной кузов. Водитель “пикапа” покрутил головой и сел за баранку.

Ехать до Симеиза, собственно, недолго, и за короткую дорогу Вася не успел сказать все, что думает о Сидовой подозрительности, предприимчивости и отношению к слову друзей.

“Пикап” затормозил, журналисты вышли и оказались перед воротами с солидными табличками и стерегущей их женщиной в линялом мундире на неохватных телесах.

На взгорке, последнем перед морем, белела большая башня в окружении выводка башенок и куполов. Перед главным ее входом раскачивались на ветерке флаги СССР, США и ЮНЕСКО.

“Пикап” укатил. Женщина проверяла документы тщательней, чем на границе, куда-то звонила и снова проверяла. Сид, и не к тому привыкший и еще не освободившийся от подозрений, что попал на спектакль, сделал пару снимков и закурил, стараясь не слишком обращать внимание на темнеющего от злости Васю и на дюжину свежеобгоревших курортников, свободно прошествовавших за это время через пролом в заборе и территорию научного городка к манящему пляжу.

Наконец можно было идти. Дневная смена уже заканчивалась, и Сид полагал, что обязательно сможет отыскать пару человек — уже свободных или еще не занятых — и побеседовать на темы, приятные читателям “Монитора”. А заодно и выведать, нет ли все-таки сенсации. Не прост, ой как не прост все-таки этот Вася… Если же все на самом деле так, как он объяснил, то недоверчивый Сидней Макги готов слопать свою шляпу… А впрочем, почему обязательно сенсация? Просто — сделать приличный репортаж — и он пойдет как миленький.

Строгая дама, предупрежденная об их появлении с проходной, выдала им неуклюжие белые халаты и повела к начальству.

Вот этого Сид как раз боялся больше всего: сейчас какой-нибудь высокоученый муж начнет два часа говорить банальности, досадуя и на себя, и на невесть зачем взявшихся журналистов, а потом еще непременно потащит осматривать хозяйство. Самое обыкновенное хозяйство, ничего интересного и ничего такого, чего нет в справочниках. А за это время нужные люди разбредутся или закопаются в дела так, что отрывать их от работы станет совестно даже такому решительному человеку, как Сид…

Дойдя до приемной, Сид остановился и при молчаливой поддержке Васи, тоже приунывшего от жуткой угрозы второй раз за неделю выслушивать все это, категорически заявил даме, что ничего не надо, и вообще, они просят ее не беспокоиться…

Двери, украшенные красным и звездно-полосатым флажками и надписями, соответственно, “Проф. Чернин” и “Проф. Стьюарт” они нашли быстро. За дверями обнаружилась только общая на профессоров секретарша. Но, к сожалению, она в данном случае никак не способна репрезентовать научных светил журналистам, поскольку светила полчаса, как отбыли в центр телеметрии.

Зато секретарша оказала изысканную любезность: провела их через какие-то коридоры и сквозь какие-то залы с озабоченными дамами к самой двери центра телеметрии и, остановившись перед ними, еще раз сообщила, что там, в главном зале, готовятся к очередному сеансу профессора Чернин и Стьюарт, а также их ближайшие помощники, доктора Кружкин и Сойер, все вместе, можно сказать, мозговая элита эксперимента. Но вот смогут ли они до начала сеанса уделить время на беседу с репортерами, она гарантировать никак не может, а может разве что спросить об этом.

Она решительно потянула дверь, намереваясь проникнуть в центр телеметрии.

Но дверь оказалась запертой.

По растерянности секретарши Сид понял, что запертая дверь — здесь нечто чрезвычайное.

Как всякий порядочный журналист, Сид Макги терпеть не мог запертых дверей. Он уже был “заведен”, а тут еще в полную силу включился репортерский инстинкт, почти безошибочный, подсказывающий, что там, за дверью, варится настоящая, большая, горячая сенсация, и надо действовать немедленно.

Со стороны это выглядело весьма интересно. Обычно чуточку мешковатый и разболтанный, Сидней в какое-то неуловимое мгновение подтянулся, глаза его зазеленели и по-разбойничьи сощурились, встопорщились рыжие с проседью усы на конопатой шотландской физиономии, в голосе появились бархатистые, но вместе с тем какие-то непреклонные раскаты.