Весь город был наслышан о способном пареньке. Успехи его в трансмутации были столь велики, что все забыли о том странном случае. Забыли до тех пор, пока Францу не исполнилось восемнадцать лет.

Франц чуть приоткрыл дверь своей комнатушки и осторожно выглянул наружу. Коридор был пуст. Главное — миновать незамеченным кабинет Доктора. Конечно, у Франца сегодня выходной, от занятий трансмутацией он свободен, но ведь чем черт не шутит, мало ли что Доктор может придумать. Возьмет, как в прошлый раз, да и пошлет помогать подсобникам простыни стирать. А у Франца на этот день были свои планы.

Он на цыпочках двинулся вдоль коридора, держась ближе к стене. Одна дверь, другая, вот и комната Доктора, и, кажется, все нормально. Франц вздохнул с облегчением, и в это время дверь со скрипом отворилась. Франц мысленно выругался. Вошедшее в поговорку умение Доктора ощущать присутствие человека за глухими стенами и закрытыми дверями еще раз блестяще подтвердилось.

— Это ты, Франц? — сказал Доктор рассеянно. — Ну заходи, заходи.

Франц еще раз мысленно чертыхнулся, но делать было нечего. Он покорно проследовал за стариком.

Апартаменты Доктора были обставлены с тяжеловатой роскошью. Вдоль стен до самого потолка полки с книгами, в центре — круглый тяжелый стол из темного дерева, вокруг него — с полдюжины обитых кожей кресел. Ближе к окну огромный письменный стол. На нем книги, бумаги, мраморный чернильный прибор.

— Садись, — все так же рассеянно предложил Доктор и, отвернувшись от Франца, продолжил: — Петр, я разделяю твои эмоции, но все же позволю себе высказать свое мнение о твоих занятиях. Это просто-напросто разновидность интеллектуального мазохизма…

Франц только сейчас заметил, что в комнате находится еще один человек. Так же, как и Доктора, его никто никогда не звал по имени, а просто Лейтенант. Он был ровесник Доктора. Лейтенант сидел в одном из глубоких кресел у стола.

Франц со вздохом опустился на обширный, обитый кожей диван и приготовился к худшему. Ему давно осточертели эти споры двух стариков, споры, в которых он не улавливал никакого смысла.

Лейтенант начал что-то говорить, но Доктор перебил его:

— Петр, но ведь заниматься такими вопросами так же бессмысленно, как подсчитывать, сколько чертей сядет на острие иголки. Ей-богу, это чистейшей воды схоластика. Это, может быть, и интересно, но только кому это нужно?

— Это нужно будущим поколениям, Адам, чтобы они не повторяли наших ошибок.

— Оставь. Когда цивилизация снова достигнет того уровня развития, что существовал перед Красной Чертой, они успеют все позабыть. Ну, хорошо, ты потешил свой исследовательский дух, потратил полтора десятка лет, раскопал-таки этот самый бункер, нашел записи на магнитной ленте и даже сумел их прочесть…

— Да, сумел. И теперь я знаю, как началась война. Я знаю, на какой именно стартовой площадке произошел сбой оборудования…

— Ну да, да, сбой оборудования, ложная тревога, “Першинг” стартует, а подлетное время всего лишь около пяти минут — некогда разбираться: случайность или нет — следует ответный удар и начинается ядерная война. Третья, она же и последняя мировая война, она же Красная Черта. Самая короткая из войн. Все это я слышал. Я повторяю свой вопрос — что толку от того, что ты реконструировал ход событий и теперь можешь точно сказать, с какой именно базы стартовал тот первый “Першинг” и какой именно сбой это вызвало? Разве ты можешь повернуть время вспять? Или вернуться назад и все исправить? Твое знание не может найти практическое применение, и в условиях, когда все наши силы должны быть направлены на выживание, является чистейшей схоластикой…

Лейтенант начал что-то отвечать, но Франц не стал слушать. Он тихонечко поднялся с дивана и подошел к раскрытому окну.

“А Щур с Толмачом, наверное, уже ждут в холле”, — подумал он с беспокойством, оглядывая раскрывшуюся перед ним панораму.

Здание бывшего оперного театра находилось на одном из самых высоких в городе холмов, и вся центральная часть города отлично просматривалась из окна. Если глядеть влево, видны четыре оплетенные мутантным плющом колонны — все, что осталось от здания цирка. Еще дальше — разрушенный квартал, который старики называли телецентром. Над развалинами высилась, упираясь в низкие облака, решетчатая металлическая конструкция — телевышка. Она уцелела либо чудом, либо потому, что находилась в эпицентре взрыва, вне зоны действия ударной волны. Франц с минуту пристально и оценивающе глядел на нее, затем невольно обернулся. Доктор и Лейтенант продолжали свой дурацкий спор. Франц вздохнул и снова отвернулся к окну. Взгляд его бесцельно скользил по городскому пейзажу. Вот излучина реки. Перебитый пополам бетонный мост. Над погруженными в воду половинами главного пролета построены деревянные мостки — люди ходят, телеги проезжают. За рекой видны густые заросли, “джунгли”, как их Доктор называет, бывший городской парк. Из листвы и переплетения лиан торчит к небу что-то чудовищное, металлическое, оплавленное и перекореженное. Старики называли это “колесом обозрения”. Говорят, оно само крутилось и на нем можно было подняться вверх и посмотреть на город. Должно быть, интересно было.

Голоса сзади поменяли интонацию. Кажется, закончили-таки. Да, Лейтенант уже стоял в дверях и говорил прощальные слова. Когда дверь за ним закрылась, Доктор повернулся к Францу и бодро произнес:

— Ну, что у нас на сегодня запланировано, молодой человек? Давайте начинать…

— Что начинать? — голос Франца был мрачен.

Доктор изумился.

— Как что? Работу!

— Какую работу, Доктор? У меня сегодня выходной по графику.

Доктор недоумевающе посмотрел на Франца, затем извлек из нагрудного кармана туники самодельный блокнот и быстро перелистал.

— Да, действительно. Извини, Франц, а…

— А в палатах я вчера дежурил, — предупреждая вопрос, быстро проговорил Франц.

— А в…

— А в прачечной три дня назад. И на прополке тоже был, и в пекарне. А на кухню идти моя очередь завтра…

Доктор спрятал блокнот, поморгал глазами.

— Ну что ж, Франц, тогда, э-э, отдыхай.

— Спасибо, Доктор, — гаркнул Франц. — Можно идти?

— Можешь, Франц. Но только помни, мальчик, что отдых — это не безделье, а смена деятельности.

— Понял, Доктор. Смена деятельности. Я займусь самообразованием.

И побыстрее выскочил из комнаты.

Франц скатился по широкой лестнице в холл. Там его уже ждали Щур и Толмач — неразлучная парочка, настолько неразлучная, что их называли “полтора человека”. Доктор же называл их содружество симбиозом.

Неразлучны они были потому, что друг друга дополняли и друг без друга существовать не могли. Щур фигурой вышел что надо — строен, высок, ладно скроен, широкоплеч. Вот только то, что находилось выше плеч, выглядело похуже. Он был абсолютно лыс, маленькие, недоразвитые уши ничего не слышали, глаз не было вовсе. Рот едва заметен на лице — этот орган Щур использовал только для еды; гортань к речи была не приспособлена. Так что с внешним миром Щура связывали только три чувства — осязание, обоняние и вкус. Но природа все же сжалилась над ним, наделив мощными телепатическими способностями. Сверхнормальное шестое чувство компенсировало Щуру отсутствие двух из пяти нормальных и помогало неплохо ориентироваться в окружающей действительности. Однако по-настоящему Щур прозрел, когда встретился с Толмачом и обнаружил в нем идеального телепатического партнера. Возраста Толмача никто точно не знал. Говорили, что он родился через год после Красной Черты, значит было ему далеко за тридцать. Но выглядел он всегда одинаково — старческая голова на тельце хиленького двухлетнего ребенка. Предоставленный самому себе, он был совершенно беспомощен и выжил только потому, что попал в клинику Доктора, обнаружившего у него слабые телепатические задатки. Но и в клинике Толмач влачил жизнь довольно жалкую, пока на него не наткнулся Щур. По рассказам Щура, он был потрясен, когда в его мозгу вдруг вспыхнуло что-то яркое и он впервые в жизни “увидел”. С тех пор эти двое не расставались. Щур служил Толмачу транспортным средством и инструментом воздействия на окружающий мир; Толмач был представителем Щура в этом мире, а также его глазами и ушами. Вот и сейчас он сидел на широком плече Щура и с гримасой недовольства на старческом лице глядел на приближающегося Франца.