— Ты уже в курсе, что там? — и указал на потолок.

— Я уже час здесь сижу, — виновато ответил Алекс по-русски. — Что там произошло?

— Ты что, здесь ночевал? — поинтересовался Даня.

— Точнее сказать, проводил ночь. Глаз не сомкнул. — И добавил быстро, почти скороговоркой: — Только прилег — понаехали, подняли, устроили промывку мозгов, заставили все время быть и держать в курсе — ну ты понимаешь. А в одиннадцать начнется большая конференция, уточняем позицию нашей делегации.

— Ясно, — бросил Даня, потер лоб, невольно вслушиваясь в трескотню телекомментаторов. — А за ночь ничего интересного?

— Да так, — ответил Сойер и тоже потер лоб, исполосованный ранними морщинами, — практически ничего нового. Да ты все прочтешь…

Видно было, что Алекс хочет сказать еще что-то, но его не очень устраивает публика, а повода смыться не находится. Общество откровенно не располагает, да и на столе рядом с седовласым джентльменом дипломатического вида лежит включенный диктофончик, очень чувствительная модель. На электронную игрушку Алекс смотрит особо неприязненно…

— Мне срочно надо тебе кое-что показать, — нагло и громко заявил Кружкин, — срочно. Я тут ночью… — не дожидаясь ответа, потянул Сойера за рукав к выходу. — Пойдем со мной.

Профессор Стьюарт поднялся с явным намерением удержать своего помощника, но Даня сказал веско:

— Всего пять минут, господа. Это в общих интересах. Весьма срочно… — и выволок Алекса за дверь.

“Халатники” в приемной, конечно же, уставились на них и рты поразевали. Но не зря же Даня провел в лабораториях полторы тысячи рабочих дней и ночей. Знал он место, куда даже комиссии Госпожнадзора не добраться.

Щитовая с пиратской эмблемой на двери, за нею, если бочком протиснуться между рядами ячеек, — еще дверь, безномерная и безэмблемная, ведущая в каморку, где уборщицы временами прячут швабры и веники, а электрики — инструмент.

Не комфорт, но вдвоем поместиться можно и даже раскрыть половинку окна и покурить.

— Так что произошло?

— О, нет, ты меня неправильно понял. Ничего такого не произошло. Но ты знаешь, все главное происходит вот здесь, — и он указал пальцем на висок. — Все по-прежнему, только мисс Тата, как мне кажется, на вас обижена. Я так понял. Но есть одна мысль, и я не могу не сказать тебе…

За последние дни Кружкин и Сойер научились неплохо понимать друг друга, но на этот раз пришлось туговато. Посыпалась малознакомая и не вполне адекватно переводимая терминология, да еще с дерганиями Алекса, постоянно желающего быть уверенным, что коллега все понимает правильно. Суть же заключалась в том, что если внимательно подумать над переводом некоторых фраз Конуса, то можно предположить… В общем, “они” там исходят из понимания, что взаимопреобразования пространства и времени предполагают еще одну координату, некую “оптимальность событий”. То ли вообще, то ли в случае только становления ноосферы — пока нельзя понять. Так вот, межвременные контакты сильно на нее влияют. Это, так сказать, теория вообще, но то, что на Конусе об этом хорошо знают и руководствуются в практике, наводит на размышления. И вообще, если не слишком полагаться на машинный перевод, зная, что машина не может переводить иначе, как только опираясь на современную научную лексику на уропи. А если брать поглубже, учесть, что для них уропи — язык живой, модифицируемый, и многое наверняка понимается ими иначе… Короче, сотворил Алекс такую странную программку, чтобы не искала первые значения машина при переводе, а брала по вероятностному ряду модификаций… Это сложно, но здесь почти все уже было готово давно, еще год назад, только язык предполагался другой… И тогда получается по сообщениям Конуса, что там поражены таким глубоким обратным выбросом, что доселе наша эпоха оставалась вне допустимых для них девиаций. А связь со своим временем у них крайне неустойчивая. И что появление возле гравиантенны исключает случайность. И что установление необходимой для них конфигурации полей не гарантировано, но зависимо от текущего событийного ряда. И что личность играет особую роль… И вот теперь Алекс, пока что никому не сказав ни слова, хочет посоветоваться с Кружкиным: доложить ли эту свою догадку на большой конференции через полтора часа или проверить еще раз?

Даня потрогал лоб коллеги — вроде никакой температуры. Подумал, сплюнул и сказал решительно:

— Конечно, проверим. Только смотри, чтоб ты и я — и все, а то и так шумиха… А сейчас давай, отправляй своих и срочно подымайся в “конуру”. Спрашивать будем.

Изменения небольшие: теперь непроглядный сектор красуется на трех экранах (переориентированы другие вспомогательные платформы), на месте двух старых шкафов, где в незапамятные времена помещались резервные блоки, появилась новенькая машина незнакомой конструкции, и гравителекартинка перекочевала на экран ее дисплея. И естественно, толкались две дюжины незнакомцев, а среди них — белый знакомый халатик, будто вспененные каштановые волосы, насмешливые глаза и стройненькие ножки. Татка Чертопляс. И по ее манерам и виду ни за что нельзя заподозрить, что теперь она несет бремя самой известной из современниц, и сегодня полмира напрягается, учась выговорить непростые звуки ее фамилии. И какое ей дело, что вокруг — самый настоящий цвет мировой астрофизики, космонавтики и еще бог весть чего? И Даня тоже, ни на кого особого внимания не обратил, даже не поздоровался, а сразу бросился к ней:

— Таточка, ты на меня зуб заимела?

Татка махнула рукой и сказала великодушно:

— Ладно, живи, потом поговорим. Кофе будешь?

— Буду! — обрадовался Кружкин, ожил и направился к своему месту.

Но в его кресле сидел, слабо реагируя на происходящее, крупнейший из действующих астрофизиков, умница и признанный полемист, древний, но не дряхлый старец М.А.Коваль-Крюков. Тот самый легендарный ученый, по книгам и статьям которого в свое время Даня учился, совсем не предполагая возможности личной встречи. Как выглядит этот человек, знал по фильмам и передачам, и потому сразу узнал его. Узнал — и замер в шаге от кресла.

Это произошло мгновенно, но все так внимательно следили за Кружкиным, что сразу же оценили ситуацию. Тишина вдруг установилась такая, что машинный стрекот и шелест показались чуть ли не оглушительными.

И Коваль-Крюков прореагировал на тишину, как никогда не реагировал на шум. Поднял серебряную голову, огляделся и, осознав, в чем дело, вдруг легко и лукаво улыбнулся, встал и даже чуть повернул кресло, приглашая Даниила сесть.

Даня чуть помедлил, ощущая, как стало слегка пощипывать ушные раковины, увидел краем глаза, что рядом еще два свободных кресла, поблагодарил, уселся и попросил Татку дать ему записи Сойера.

Коваль-Крюков устроился чуть-чуть позади, и тишина растворилась в шелесте и гудении голосов, утонула в разноязыкой речи. Даня развернул записи и сосредоточился.

…Все ожидаемо, обычно, все — продолжение сдержанных, порою вроде бы слишком сдержанных ответов, которые удалось еще вечером получить с Конуса. Диалог в том же духе, что и вчера, когда им удалось осуществить единственно возможный в их положении вариант: ответить на частотно-модулируемый сигнал с Конуса.

Даня, едва не по наитию, совершал тогда переключения на пульте, Алекс в это время набирал программу обратного перевода запросов на языке уропи, а Татка сумела каким-то чудом подключить их маломощный компьютер к Центру. А в компьютере была — Алекс наткнулся еще вчера, но сказанное им прошло мимо ушей — новая программа семантической вариантности, и это обеспечило доктору Сойеру бессонную ночь и странные предположения…

Да, хорошо было вчера, с обеда, когда уже все объяснили старикам, а потом невесть откуда взявшимся журналистам и работали, работали до упаду, ни о чем постороннем не думая. Да что там о постороннем. О сути происходящего не задумываясь, только и отмечали на краю сознания, что обстоятельства, которые всегда прежде приходилось преодолевать и обходить, стали более благоприятными. И так все катилось до позднего вечера, пока не заплясали чертики в глазах и не стало мерцать, предвещая сон, сознание.