В нише между домами, где когда-то сожгли уборочную машину, теперь размещалась стоянка квазиэнтономов — огромных, с человеческий рост биокибернетических “жуков-скарабеев”, выполнявших роль уборщиков. Выбросив зонтики солнечных батарей, они в такт друг другу мигали зелеными “глазами”. В остальном город остался тем же.

На площади Гюнтер остановил коляску и покормил голубей. Пожалуй, это были единственные живые существа, которые не принимали никакого участия в дьявольской мистерии, развернувшейся в городе двадцать два года назад. Гюнтер вспомнил, как через полгода после происшествия с ним госпожа Розенфельд привезла его на площадь, и они встретились здесь в Элис и сыном. Память Гюнтера, тогда по-прежнему находившаяся за семью печатями, ничего ему не подсказала. Он только отчетливо запомнил холодные равнодушные глаза молодой женщины, пристально, с отчуждением смотревшей на него. Да еще девятилетнего мальчишку, опасливо потрогавшего его начинающую усыхать руку. А потом мальчик отошел в сторону и принялся кормить голубей, кроша печенье на выпавшую ночью порошу. Гораздо позже, анализируя эту встречу и снова видя перед собой глаза Элис, Гюнтер понял, насколько он был далек в своих рассуждениях, романтизирующих причины их разрыва. Больше об Элис он старался не вспоминать, зато часто думал о сыне. В своих возвышенных мечтах, свойственных практически всем отцам и матерям, Гюнтер видел Петера умным, одаренным, всесторонне развитым человеком, по праву ума, а не силы или власти денег занимающим в обществе высокое положение. Возможно, эти мечты и оказали свое действие, и именно благодаря им два года назад Гюнтер увидел свою фамилию с инициалом “П” в списке устроителей первого аукциона по продаже переоборудованной военной техники мирным научным организациям. Аукцион был организован Международным Комитетом по разоружению, и, как понял Гюнтер, Петер, несмотря на свою молодость, был полноправным членом этого Комитета. Прочитав статью об аукционе, Гюнтер страстно захотел увидеть Петера. И сын действительно появился в госпитале на следующее утро. Как он объяснял, ему почему-то вдруг сильно захотелось увидеть отца, и он, бросив все, приехал. Он долго рассказывал Гюнтеру о своей жизни, о работе, а Гюнтер, так и не решившись открыться даже сыну и заговорить с ним, только понимающе кивал, радуясь успехам, хотя и чувствовал в его словах плохо скрытое сожаление, что он сегодня не будет присутствовать на открытии аукциона. И тогда Гюнтер сделал так, что открытие аукциона перенесли на следующий день…

Гюнтер бросил голубям последние крошки и двинул коляску далее, все более приближаясь к конечному пункту своего еженедельного путешествия. Коляска подкатила к легкому металлическому турникету и остановилась. Вот он и прибыл на место. За оградой оплавленным каменным гробом высилось то, что когда-то называлось домом бургомистра Бурхе. Госпожа Розенфельд рассказывала, что когда прибыли пожарные и попытались тушить дом, у них ничего не получилось. Пеногасящие струи, не долетая до раскаленных, плавящихся на глазах стен, испарялись на расстоянии. Камень дома плавился, дом оседал, пока не превратился в бесформенную глыбу, и только тогда пожар прекратился сам собой. Где-то через полгода городские власти захотели убрать глыбу оплавленного камня, но эту затею им пришлось оставить. Металлокерамический сплав, в который превратился дом бургомистра, не брал ни один инструмент. Тогда через некоторое время в Таунде появились солдаты (Гюнтер подозревал, что здесь не обошлось без участия Моримерди), горб Бурхе, как окрестили в городе глыбу, оцепили, и спецкоманда попыталась его разбить. С трудом лазерным резаком им удалось отколоть небольшой кусок монолита — с улицы хорошо просматривалось место среза. Что показал анализ — неизвестно, но, очевидно, ничего необычного, потому что недели через две оцепление сняли, и солдаты покинули город.

Военным спецам не удалось докопаться до истины. И к счастью. Потому что внутри горба Бурхе находился целый, абсолютно неповрежденный реализатор.

Почему реализатор выполняет только его желания, Гюнтер не знал, хотя и предполагал, что он избирательно настраивается на своего владельца. А поскольку Гюнтер последним касался реализатора, то он и выполнял только его желания.

Доктор Тольбек, погрузневший, полысевший, иногда заходил в палату к Гюнтеру. Он всегда изумлялся его цветущему виду, удивлялся, что почти атрофировавшиеся мышцы пациента вновь обрели упругость, поражался сохранившейся молодости Гюнтера — он словно застыл на своих тридцати семи годах. В очередной раз доктор Тольбек грозился немедленно провести общее обследование больного, но, выйдя из палаты, по желанию Гюнтера тут же обо всем забывал. Он и не подозревал, что Гюнтер вполне здоров, прекрасно владеет своим телом, голосом и разумом. Но Гюнтер никогда и никому не показывал этого.

Он боялся. И хотя военную контрразведку упразднили и Моримерди исчез неизвестно куда, он все равно боялся. Боялся, что как только он встанет из инвалидной коляски, где-то в архивах всплывет его дело, снова “заговорят” записанные им когда-то кюветы с кристаллозаписями, и тогда какие-то другие моримерди узнают о существовании реализатора. А если реализатор попадет в их руки…

Гюнтер часто думал о своем деле, хранящемся где-то в неизвестном для него архиве. Представлял, как растворяются в воздухе листы этого дела, как разжижаются кристаллы в кюветах, несомненно изъятых из его “бьюика” военной контрразведкой. Но он не был уверен, что его желание исполняется, потому что было в его практике, если ее так можно назвать, желание, которое так и не исполнилось. Почти пятнадцать лет назад, когда ему только начали приносить газеты, он прочел некролог о кончине короля европейской печати Френсиса Кьюсака. Гюнтер вспомнил печальную историю любви Огюста Кьюсака и его юной подруги. Захотелось, чтобы их судьбы, когда-то разведенные его руками, соединились. Он тогда только понял, каким сокровищем обладает, и был абсолютно уверен в своем всемогуществе. Но через полгода он прочитал в газетах, что молодая чета Кьюсаков, Огюст и Мария, безвозмездно передает свою газетную империю в ведение ООН. Случай был беспрецедентным, хотя и объяснимым — за полгода до него великие державы подписали Пакт о разоружении. Гюнтер долго рассматривал улыбающиеся лица Огюста и Марии на газетной фотографии, видел, что эта пара счастлива, но тихая горечь о забытой Огюстом девочке долго еще не покидала его. С тех пор вера в свое всемогущество сильно поколебалась, хотя последующие желания Гюнтера больше не давали повода усомниться.

Гюнтер прекрасно понимал, что не имеет права единолично владеть реализатором. Раньше он безразлично относился ко всем политическим партиям, с улыбкой уклонялся от уличных сборщиков подписей под воззваниями. Но двадцатилетнее сидение в инвалидном кресле (два года без памяти — не в счет), политические события, происшедшие в мире, главное из которых — начало Разоружения — сильно изменили его мировоззрение. Он мог бы сделать так, что в одно мгновение воцарится мир на всей Земле. Но не станет ли он тогда богом, лепящим людей по своему разумению и понятию? А может, людям просто необходимо как раз пройти через горнило страха и неуверенности, чтобы самим, без помощи бога или дьявола, своими руками и разумом приблизить Рассвет?

Каждую среду Гюнтер приезжал к этому месту. Каждый раз он задавал себе одни и те же вопросы. Каждый раз искал на них ответы. Искал. И не находил.

…Такой мощный, стремительный, тяжелый, что нечего и думать остановить, задержать. Даже во сне было ясно, что ни в коем случае нельзя остановиться — сам погибнешь, и еще произойдет нечто страшное со всеми… Можно было только вмешаться чуть-чуть, подтолкнуть незаметно и несколько мгновений посмотреть вослед.

А еще была по законам сна некая парадная форма, которую следовало надеть лишь однажды, и тайная ручная стрелка, которой тоже можно воспользоваться только однажды.