— Конечно! Я… — Рода, предаваясь раздумьям, по привычке зажала прядь в зубах. — Приводи ее, только задами. Я постелю ей на чердаке.

Кешка облегченно вздохнул.

…Отсутствие его заметили и даже сильно выругали, но приколотить не успели, потому как Кешка был нужен везде и сразу, а потом, чистя толченым мелом крыло третьей справа на нижнем уступе химеры с гордым именем Оладья, мог размышлять обо всем в свое удовольствие.

— Викентий, к тебе пришли! — голос старшего слуги Уступа был сладок как мед. Кешка вздрогнул: обычно такой важный человек не обращал на него внимания.

— Здравствуй, Викентий.

Высокий мужчина в сером плаще адепта и синей рясе шел к нему от дверей. В каменном нутре Оладьи родился тихий рык, и крыло дернулось, оцарапав мальчишке руку острым краем.

— Ох, я и не знал. — Незнакомец широко улыбнулся.

— Тихо, тихо. — Кешка погладил бронзовые перья. — Это какой-то древний механизм. Когда попало срабатывает.

— А ты осведомленный.

Не понять было, упрек это или похвала.

— Адам Станислав Майронис, — представился священник, — глава прихода Стрельни.

Это был приход, где жила Рода.

— Я хочу с тобой поговорить.

Кешка опустил тряпку в ведро и вытер о штаны измазанные руки.

— Где бы мы могли присесть? Хорошо здесь, правда?

Ударила молния, и незнакомец прикрыл глаза.

— Мешают, да?

— Я привык.

— Спустимся вниз? Мессир управляющий был любезен отпустить тебя со мной до вечера.

Кешка сглотнул. Видимо, это не простой священник, раз с ним любезен сам мессир управляющий. Впрочем, со священниками опасно быть нелюбезным — Бог, он рядом.

Сидя в аккуратной беленой комнатке полуподвального кабачка, Кешка пытался заставить себя не дрожать. Может, это после жары на улице. Предупредительный кухмистер накрыл на стол и удалился, осведомясь перед этим, не угодно ли еще чего его почтенным гостям. Священник отправил его небрежным взмахом руки.

— Ешь, что же ты.

— Я не голоден.

Мессир Адам Станислав прищурился:

— Мальчишки всегда голодны. Я, по крайней мере…

Он не стал продолжать. Кешка через силу проглотил несколько кусков.

— В каких отношениях ты находишься с девицей Донцовой?

Кешка вцепился руками в скамью.

— Мы… мы дружим.

— Я тебя напугал?

Глаза священника были совсем близко, и зрачки в них плавали, как у кошки.

— Н-нет.

— Сегодня воскресенье, девица Донцова приходила к исповеди в церковь Огненностолпия. Я там служу.

Кешка помнил эту церковь, заходил в нее с Родой несколько раз и покупал свечи для тети Этель, когда та просила. Когда-то, тысячу лет тому, это была церковь Кораблей… Одинокий Боже, о чем он думает. Ходила к исповеди — значит!..

— Ведь девица Донцова предлагала исповедаться и тебе. А ты сказал, что сходишь в капеллу Твиртове. Ты сходил?

— Д-да.

— Зачем ты лжешь мне, мальчик?

— Я… н-не успел. М-меня…

Адам Станислав положил руку на Кешкино плечо.

— Ничего страшного. Ты мог бы прийти к исповеди теперь. Ко мне.

Кешка дернулся и опрокинул свечу.

В маленькой церкви волнительно пахло воском и ладаном, на дымных столбах лежали солнечные лучи. Кешка хотел преклонить колени перед алтарем — рисунком по мокрой штукатурке во всю стену — Одинокий Бог, то ли возносящийся на огненном столпе, то ли снисходящий на оном к благодарной пастве; но Адам Станислав подтолкнул его к дверце в закристию.

— Девица Донцова призналась мне, что совершила добрый поступок.

Мальчишка оборотил к священнику мокрые глаза:

— Но вы же… обязаны соблюдать тайну исповеди!

— Дитя, не кощунствуй. Это постулат еретической веры. Нашему же Господу должно открывать любое деяние — и благое, и злое. А не узнай я — как бы я мог оказать помощь твоей болящей сестре? Ведь она сильно расшиблась? Может, ей надобен лекарь? И облегчение души, если, по воле Одинокого, она умрет?

Кешка вцепился зубами в ладонь.

— Я не прав? — Адам Станислав распахнул окованную медью дверь, и Кешка очутился почти в полной темноте. Только некоторое время спустя глаза смогли выхватить углы какой-то мебели, пробивающиеся в щели ставен лучи, неподвижную фигуру в кресле у стола.

— Где… она? — этот голос словно придавил Кешку к полу.

— Мальчик нам не доверяет. Я могу его понять.

Худой мужчина в кресле вскинул голову (Кешка сумел различить только движение, не черты лица, но все равно знал: это он, его исчезнувший опальный брат, Феличе, Феликс…). В ладонях его, сложенных перед грудью, стало разгораться сияние — словно затеплилась свеча, словно он держал пушистый огненный шарик. А в этом шарике… да, в этом шарике проступал, светился серебром кораблик, покачивался на малиновых, как шелк, сотканных из сияния же волнах. Кешка задержал дыхание. Это было так невозможно, нелепо, волшебно…

— Я знаю, ей нужна помощь. Помоги.

Слова дались мужчине с трудом, Кешка вообще подозревал, что тот не умеет просить — только приказывать.

— Ты догадался, Кешка, — кивнул священник. — Это Хранитель. Мы очень рискуем, и у нас мало времени.

— Какая болтушка, — сказал Кешка горько…

— А я вас искала, — воспитательным тоном объявила Ирочка. — Александр Юрьевич, вы мне нужны.

Полная луна, проглянув сквозь облака, залила террасу зеленоватым светом. Луна была большая и пухлая, как тронутая плесенью плюшка, и Ирочка в своем сарафане с оборочками на ее фоне казалась крупной летучей мышкой. Хальк потряс головой, пытаясь прогнать наваждение. Наваждение не прогонялось. Наваждение отжало перекинутый через локоть купальник и плюхнулось на плетеную скамеечку перед столом. Только теперь Хальк заметил, что управляющий исчез. И унес с собой лампу. А чаеварка осталась. Хальк в растерянности уставился на бронзовое это чудовище: то ли под стол спрятать, то ли сделать вид, что он тут вообще ни при чем.

— Ой, какая прелесть, — сказала Ирочка, пожирая чаеварку глазами. — Антиквариат. Мне перед управляющим неловко, свалились ему на голову. Да, так вот… — Ирочка дернула носом: из покинутых чашек тянуло пьяной вишней, а бутылки не наблюдалось. Ирочка с сомнением посмотрела на Халька. — Гай сейчас придет.

— Зачем?

— Как зачем? — удивилась Ирочка. — Планерка у нас.

— В два часа ночи?

Ирочка передернула плечиками:

— Я вас не понимаю! Должны же мы обсудить… посоветоваться… вы все равно не спите!

— А очень хочется! — Гай появился и широко зевнул. На нем была байковая пижама с медвежатами, и выглядел он трогательно «до не могу».

— Садитесь, мальчики.

Следующие пятнадцать минут Ирочка развозила о серьезности поставленной перед ними задачи, о воздействии на юные умы… и обо всем прочем, чем славилась кафедра педагогики Эйленского университета. Гай вяло зевал. Хальк, ни на что не надеясь, повернул ручку чаеварки. Но того, что накапало в чашку, вполне хватило, чтобы эти минуты пережить.

— Короче, — сказал Гай. — Чего надо?

— У вас, мальчики, безобразие творится. Дети бегают сами по себе.

— А ты хочешь, чтобы они сами по мне бегали?

— Я хочу, — пояснила Ирочка терпеливо, — чтобы их досуг был занят. Умственно-полезной и развивающей общественной деятельностью.

— Они отдыхать хотят, — сообщил Гай. — И я хочу. И вот он — тоже хочет.

Хальк поднял глаза. Луна отразилась в них. С такими глазами идут на крест. Но дети — это же не крест, это же счастье, подумала Ирочка. И большая ответственность. Так что повод затоптать в себе угрызения совести у воспитательницы имелся.

— В общем, так, мальчики. — Она хлопнула по столу ладошкой. — Дети у вас бесхозные, катаются на чужих лошадях и играют в несанкционированные игры. А мы, как педагоги, обязаны взять все под контроль и руководство. Пускай играют. Но под присмотром. Поэтому вы, Саша, сейчас напишете примерный сценарий этой вашей… сказки, мы выберем актив, распределим роли и будем работать. Вот вы, Гай, кем хотите быть?