Гомельский в такие дебри не влезал. И, как следствие, у него редко получалось хорошо играть против американцев. Мне кажется, победа в Мюнхене стала своеобразным воздаянием ленинградскому тренеру за тот настойчивый интерес, который Кондрашин — один из очень немногих в СССР! — проявлял к американскому баскетболу, за въедливость, с которой он изучал доступные материалы об NCAA, за смелость и упорство, с которыми он переносил изученное им на отечественную почву. И своеобразная историческая справедливость была в том, что он обыграл в финале Олимпиады именно США.
Накануне Мюнхена Кондрашину удалось создать очень хорошую атмосферу в команде — атмосферу свободы и взаимного доверия. Было впечатление, что он действительно искренне доверял игрокам, по крайней мере — хотел доверять. Когда «отпускать гайки» пытался Гомельский, у него это получалось хуже. Царившее в команде напряжение сказывалось даже тогда, когда он создавал «непринужденную» обстановку. Я уже рассказывал о том, как попытка «разгрузить» команду в ходе чемпионата мира 1970 года в Любляне вылилась в тривиальную пьянку. Если он «официально» разрешал игрокам выпить по бутылке пива — опять-таки все оканчивалось пьянкой («а что, нам разрешили!»). Думаю, так происходило оттого, что Гомельскому до конца не верили, его открытость по отношению к игрокам никогда не выглядела искренней.
Не хочу чернить великого тренера, но сам Гомельский все-таки не доверял команде и в ответ получал адекватное отношение. Однажды в Италии в перерыве игры на Кубок европейских чемпионов, которую мы проигрывали, кто-то из ребят, чтобы немного отвлечься от тяжелого матча, спросил другого: «Ты икру продал?» Гомельскому, входившему в этот момент в раздевалку, послышалось свое. «Игру?!? Вы что, игру продали?!?...» При этом, как мне показалось, особо горький подтекст в этом вопле был: «Как? Без меня?!?...»
В этом был весь Александр Яковлевич. Если он видел разговаривающими двух игроков, это, в его представлении, могло означать только одно — «собираются выпить». Трех — «договариваются, как снять тренера».
Справедливость ради нужно сказать, что Кондрашин далеко не всегда сохранял верность либерализму и порой закручивал гайки очень жестко. Например, в 74-м и 76-м, когда сборная света белого не видела, не вылезая со стадиона и из спортзала под бдительным контролем тренера и его ассистентов. Причем, если провести нехитрый анализ, можно заметить, что такие периоды следовали непосредственно после проваленных сборной турниров. Наоборот, после удачных выступлений — в 72-м и 75-м — начиналась «вольница». В 1975 году либеральная обстановка в сборной и вовсе выразилась в достаточно частых возлияниях. Правда, игра при этом шла, и очень хорошо. Только нечестное судейство помешало нам тогда выиграть чемпионат Европы.
Хуже другое — то, что либерализм и авторитаризм чередовались без особой системы, спорадически. Выиграла команда — отпустим гайки, проиграла — закрутим. Так, конечно, быть не должно. К сожалению, ни у Кондрашина, ни у Гомельского не было в распоряжении профессиональных научных бригад, которые помогали бы им строить подготовку более системно, а не на одной лишь тренерской интуиции. То, что имелось и носило гордое имя «комплексная научная группа» (КНГ), не выполняло этой важнейшей задачи. Работавшие в таких группах люди были более озабочены, по моим впечатлениям, написанием диссертаций.
Петрович действительно был крестьянином, простаком, хотя и со своей мужицкой хитрецой и безусловно высочайшим интеллектом. Он привык полагаться только на себя, привык к очень простым условиям работы и быта. Самой страшной его угрозой нерадивому игроку было: «сгниешь в вонючей коммуналке.»
Ругался Петрович вообще очень однотипно и неизобретательно (матом — никогда, в отличие от Гомельского, который временами мог).
Практически единственным его эпитетом в адрес неудачно сыгравшего баскетболиста было слово «баран». В силу природной деликатности в сборной Петрович сдерживался в отношении «чужих» игроков (в отношении меня и Паулаускаса этот термин им вообще никогда не употреблялся).
Зато Сашка Белов, который был на 200 процентов «его», награждался таким наименованием по двадцать раз на дню. Собственно, первое, что он услышал от Петровича по окончании олимпийского финала в Мюнхене после своего «золотого» броска, принесшего нашей команде триумф, были не слова благодарности и восторга, а: «Баран, ты чего там натворил?.. » (имелся в виду злосчастный Сашкин пас Коллинзу). Ну, а любимым и дежурным «бараном» у Кондрашина всегда был Ваня Едешко.
Безусловно, Владимир Петрович является главным организатором нашей победы в Мюнхене. Он сумел собрать боеспособный состав, сохранив тот фундамент, который закладывался на протяжении многих лет в период руководства Гомельского. Он дополнил прежний состав привлеченными им талантливыми новичками. Наконец, он придал особый колорит игровой манере команды, максимально эффективно используя знание и понимание американского баскетбола, которым он располагал. И он сумел подвести команду к решающим играм в отличной форме.
В то же время и идеализировать образ Кондрашина, его роль в мюнхенском триумфе я бы не стал. Прежде всего, состав сформированной для поездки на Олимпиаду команды оказался слишком неровным — Вольнов, Дворный, Поливода и Коваленко по разным причинам оказались не в оптимальном состоянии и всерьез команде не помогли.
В финале Мюнхена Кондрашин удивил всех, выставив в старте легкий состав. Это было неожиданным тактическим решением, которого никто не ожидал, похоже, включая соперника. Начало матча, благодаря этому, тренеру удалось, и мы заполучили лидерство в достаточные 6 очков. Однако этой тренерской находкой Кондрат полностью убил Паулаускаса, для которого невыход в старте стал шоком. Выйдя на замену, Модя не использовал и наполовину свой мощный потенциал. Вот и суди теперь, что было более предпочтительно?..
Меня в финальном матче Петрович задергал заменами. Возможно, так он рассчитывал сохранить физические силы лидеров или дезориентировать соперника. В принципе, это вообще был его стиль, также перенесенный из американского студенческого баскетбола. Он охотно манипулировал заменами, часто менял игроков, нередко выпускал их на 10, на 5 секунд. Скажу честно, я был готов к финалу великолепно, был готов сыграть 40 минут и набрать 40 очков. Восстановиться по ходу игры — в паузах, тайм-аутах — я бы сумел, классному игроку это всегда по силам. И игра у меня, действительно, пошла. Замены в серьезной степени нервировали меня и сбивали с набранного игрового хода.
Наконец, роль тренерского гения Петровича в обросшие легендами последние три секунды матча привыкли несколько преувеличивать. Конечно, его заслугой было то, что он все-таки добился остановки игрового времени и заполучил свой злосчастный тайм-аут. Конечно, он сделал то, что мог, чтобы успокоить команду своими знаменитыми: «У нас еще вагон времени. Можно выиграть и снова проиграть». Но, боюсь, это было либо невероятной интуицией (чего я не исключаю), либо хорошей миной при плохой игре. Проиграть матч такого уровня на последних секундах, после того как ты лидировал на всем его протяжении, — это шок, который перенесет не всякий.
По крайней мере, то, что творилось на площадке в последние три секунды, трудно было назвать чем-то стройно организованным за счет железной тренерской воли и блестящего тренерского гения. Первые два ввода мяча в игру были совершенно идиотскими и бездарными. Последний — решающий — абсолютно спонтанным. Вся команда несколько секунд со скамейки орала: «Ваня, посмотри Сашку!..» — пока Едешко не узрел Белова у чужого кольца и не совершил свой знаменитый заброс.
То, что ранее Кондрашин тщательно отрабатывал с нами именно такой вариант концовки, — красивая легенда. Сам Ваня, когда его спрашивали, сколько раз из 10 попыток он смог бы повторить свой невероятный пас, честно отвечал: «Ни одного». Действительно, я думаю, на площадке в ходе всей той игры, а в особенности в ее последние секунды происходило что-то по-настоящему невероятное, мистическое, не поддающееся человеческому осмыслению. В этом-то и состоит ее главная ценность, что эта иррациональность сработала в конечном итоге в наших интересах.
