Испытания, которые мне суждено было пройти на 30-летнем рубеже, на стадии завершения карьеры игрока и — в особенности — по ее окончании закалили меня и заставили многое переоценить. Я думаю, что и Александр Яковлевич стал относиться ко мне иначе, с большим уважением. Да, после всех трений и недосказанностей мне было трудно пойти на сближение с Гомельским. Но кто знает: может быть, позднее, доказав самим себе и окружающим верность своим собственным убеждениям, пройдя до конца по своему собственному пути, мы и впрямь смогли бы воплотить мечту многих специалистов и поработать на капитанском мостике вместе?

 История не терпит сослагательного наклонения. Такой творческий союз не состоялся и никогда уже не состоится. Возможно, он принес бы обильные плоды. Тем не менее скажу честно, что творчески и по- человечески мне был ближе Владимир Кондрашин. Он тоже стал уникальным явлением в отечественном баскетболе и тоже не сумел избежать серьезных ошибок. При этом, по моему мнению, он понимал баскетбол более глубоко и системно, работал с большим акцентом на долгосрочную перспективу, действовал более честно и прямо, а к людям относился искреннее и правильнее.

 Кондрашин был настоящим пахарем, энтузиастом-одиночкой. Он никогда ничего ни у кого не просил, использовал те условия, которыми располагал, подчас просто делая из ...ма конфету. Кстати, возможности для комплектования команды у него были хуже еще и потому, что Кондрашин никогда ничего не выбивал для своих игроков. Он старался создать им приличные условия для тренировок и игр, это правда, а что касается квартир, машин, привилегий, по этой части он был аутсайдером.

 Знаменитая «ленинградская школа баскетбола» — это вообще миф. Не было никакой школы — был один Кондрашин, были его энтузиазм, его мужицкая твердость и напористость, его тренерский гений. Это он стал проводить скрупулезную селекционную работу далеко за пределами Северной Пальмиры, находить молодые таланты, начав с неудачного руководства сборной Ленинграда на Спартакиаде народов СССР в 1967-м. Собирать их в знаменитом ленинградском 62-м спортинтернате в более или менее приличных условиях и затем доводить своих мальчишек до уровня мастеров, во всем опекая их и фактически заменяя им отца.

 Это он нашел и раскрыл гений Сашки Белова, вместе с которым сотворил для страны олимпийскую легенду. Это он создал по крупицам ленинградский «Спартак», придумал и реализовал — не от хорошей жизни, а исходя из того состава, которым располагал, — единственно верную тактику игры этой команды. Он вывел «Спартак» на уровень постоянного и равного соперничества с суперклубом ЦСКА, располагавшим несопоставимыми возможностями по комплектованию и организации тренировочного и игрового процесса.

 Он пришел со своей командой к уникальному с учетом имевшихся у них возможностей достижению — победе в чемпионате СССР в 1975-м. Он на протяжении нескольких сезонов игрой своей команды делал счастливым огромный и незаслуженно обойденный славой город. Все, кто потом трубил о «славных традициях ленинградской школы», в период работы Кондрашина не помогали ему, а нередко и мешали, пока он, стиснув зубы, тянул свою лямку.

 Главным тренером сборной Кондрашин стал после «провального» чемпионата мира 1970-го в Любляне, на котором советская команда стала «только» третьей. Видимо, механизм спортивной номенклатуры потребовал каких-то перестановок. Наверное, сохранение главного тренера после двух подряд третьих мест на мировых форумах могло означать молчаливое согласие с тем, что это — наш уровень, а это было категорически неприемлемо. Так «непотопляемый» Гомельский на целых шесть лет ушел с главного тренерского поста в стране.

 Не стану скрывать, многое в сборной Кондрашин поменял просто в пику Гомельскому. Их противостояние имело давнюю «кредитную историю» и постоянно подпитывалось конкуренцией ЦСКА с ленинградским «Спартаком» в национальном чемпионате. Петрович не избежал вполне естественного соблазна переделать если не все, то, во всяком случае, многое из созданного предшественником. Так, в сборной вновь появился ветеран Вольнов. Ранее с ним обошлись явно несправедливо и не по-человечески, но теперь он был в далекой от олимпийского уровня спортивной форме, и реабилитировать его, восстанавливать справедливость включением в состав было едва ли очень разумно. Возможно, впрочем, главный тренер рассчитывал на то, что опыт и психологическая устойчивость Геннадия помогут ему сплотить обновленную команду.

 Ходили слухи, что Кондрашин намеревался произвести революцию в сборной в более радикальном варианте — в частности, избавившись от присутствия в ней С. Белова и М. Паулаускаса. Не исключаю, что так оно и было. Возможно, с нашими именами в сознании Петровича поначалу ассоциировались прежние успехи и прежние позиции Александра Яковлевича. К счастью (надеюсь, для всех), если эти планы и имели место, новый тренер быстро разобрался в том, кто есть кто, и оценил как наше с Модей мастерство, так и нашу полную аполитичность.

 Может быть, первоначальное напряжение между мной и Кондрашиным было обусловлено тем, что я всегда играл ключевую роль в победах ЦСКА над его «Спартаком». Его тренерские схемы против меня, как правило, не работали. Считавшийся в Ленинграде «специалистом по Белову» Большаков, назначавшийся моим опекуном на площадке, регулярно получал от меня по тридцатнику. В самых важных, решающих играх «Спартаку» также, как правило, доставалось именно от меня, как, например, в 1971-м в Тбилиси в легендарном матче-переигровке за первое место в чемпионате Союза. Но в этом не было моего персонального предубеждения против ленинградцев. Вполне естественно, что я выходил играть против любого соперника с настроем только на победу, и так уж к тому времени сложилось, что в тяжелых играх в самые ответственные моменты инициатива переходила ко мне.

 Признаюсь честно — вплоть до завершения мюнхенской Олимпиады я не мог преодолеть в себе некоторого предубеждения против Кондрашина. Многое из того, что он делал и как себя вел, мне было просто непонятно. Особенно резали взгляд его нелюдимость, угрюмость, погруженность в себя. Порой интровертность Петровича приобретала и вовсе странные формы. Например, он мог промолчать весь минутный перерыв в игре! Никто никогда не знал элементарной информации организационного плана — когда тренировка, в котором часу автобус и т. д. Все ходили и спрашивали друг у друга — к Кондрашину лишний раз подходить не хотели.

 Хуже всего была оторванность тренера от команды. В отношениях с игроками Кондрашин был независим и осуществлял единую выбранную им линию поведения, известную ему одному. Этим он отличался от Гомельского — человека-трансформера, с разными игроками разговаривавшего по-разному. Если Александр Яковлевич обеспечивал свое влияние через постоянный контакт с игроками, то в лице Петровича была иная крайность: он никогда не общался со своими подопечными — не собирал собраний, не вел индивидуальных бесед. Особенно тяжело было, когда он был недоволен командой — в таких случаях его реакцией были еще большее погружение в себя, полнейшая замкнутость. И это, поверьте, было гораздо хуже разносов Гомельского.

 Отношения Кондрашина с игроками сборной сглаживал только его помощник Сергей Григорьевич Башкин, у которого с ребятами установился неплохой контакт.

 Силой Кондрашина как тренера и новаторством в масштабах СССР было то, что он хорошо изучил американский баскетбол (в основном студенческий) и понял, как использовать слабости противника. Воспринятую концепцию игры он транслировал на отечественную почву. В своем «Спартаке» Кондрашин построил игру от защиты (что, впрочем, во многом было обусловлено его возможностями). Именно с того времени возвышения «Спартака» в советском баскетболе регулярно стали появляться итоговые счета 60:59 или что-то в этом роде. Тактика сдерживания соперника, удержания счета во многом характерна как раз для американского студенческого баскетбола с его тогдашним безлимитным владением мячом.