[1926] Еврей* (Товарищам из Озета) Бывало, начни о вопросе еврейском тебе собеседник ответит резко: — Еврей? На Ильинке! Все в одной ли́нийке! Еврей — караты, еврей — валюта… Люто богаты и жадны люто. А тут им дают Крым! А Крым известен: не карта, а козырь; на лучшем месте — дворцы и розы. — Так врут рабочим врагов голоса, но ты, рабочий, но ты — ты должен честно взглянуть в глаза еврейской нищеты. И до сегодня над Западным краем слышатся отзвуки стонов и рёва. Это, «жидов» за бунты карая, тешилась пуля и плеть царёва. Как будто бы у крови стока стоишь у столбцов статистических выкладок. И липнет пух из перин Белостока к лежащим глазам, которые выколоты. Уставив зрачок и желт и огромен, глядело солнце, едва не заплакав. Как там — война проходила в погроме: и немец, и русский, и шайки поляков. Потом демократы во весь свой мах громили денно и нощно. То шел Петлюра в батарейных грома̀х, то плетью свистела махновщина. Еще и подвал от слезы не высох, — они выползали, оставив нору́. И было в ихних Мюр-Мерилизах гнилых сельдей на неполный рубль. И снова смрад местечковых ям да крови несмытой красная медь. И голод в ухо орал: — Земля! Земля и труд или смерть! — Ни моря нет, ни куста, ни селеньица, худшее из худших мест на Руси — место, куда пришли поселенцы, палаткой взвив паруса парусин. Эту пустыню в усердии рьяном какая жрала саранча?! Солончаки сменялись бурьяном, и снова шел солончак. Кто смерит каторгу их труда?! Геройство — каждый дым, и каждый кирпич, и любая труба, и всякая капля воды. А нынче течет ручьева́я лазурь; и пота рабочего крупный град сегодня уже перелился в лозу́, и сочной гроздью повис виноград. Люди работы выглядят ровно: взгляни на еврея, землей полированного. Здесь делом растут коммуны слова: узнай — хоть раз из семи, который из этих двух — из славян, который из них — семит. Не нам со зверьими сплетнями знаться. И сердце и тощий бумажник свой откроем во имя жизни без наций — грядущей жизни без нищих и войн! [1926]
О том, как некоторые втирают очки товарищам, имеющим циковские значки* 1 Двое. В петлицах краснеют флажки. К дверям учрежденья направляют шажки… Душой — херувим, ангел с лица, дверь перед ними открыл швейцар. Не сняв улыбки с прелестного ротика, ботики снял и пылинки с ботиков. Дескать: — Любой идет пускай: ни имя не спросим, ни пропуска! — И рот не успели открыть, а справа принес секретарь полдюжины справок. И рта закрыть не успели, а слева несет резолюцию какая-то дева… Очередь? Где? Какая очередь? Очередь — воробьиного носа короче. Ни чином своим не гордясь, ни окладом — принял обоих зав без доклада… Идут обратно — весь аппарат, как брат любимому брату, рад… И даже котенок, сидящий на папке, с приветом поднял передние лапки. Идут, улыбаясь, хвалить не ленятся: — Рай земной, а не учрежденьице! — Ушли. У зава восторг на физии: — Ура! Пронесло. Не будет ревизии!.. — |
