[1926] Праздник урожая* Раньше праздновался разный Кирилл да Мефодий. Питье, фонарное освещение рыл и прочее в этом роде. И сейчас еще село самогоном весело. На Союзе великане тень фигуры хулиганьей. Но мы по дням и по ночам работаем, тьме угрожая. Одно из наших больших начал — «Праздник урожая». Праздников много, — но отродясь ни в России, ни около не было, чтоб люди трубили, гордясь, что рожь уродилась и свекла. Республика многим бельмо в глазу, и многим охота сломать ее. Нас штык от врагов защищает в грозу, а в мирный день — дипломатия. Но нет у нас довода более веского, чем амбар, ломящийся от хлебных груд. Нету дела почетней деревенского, почетнее, чем крестьянский труд. Каждый корабль пшеничных зерен — это слеза у буржуев во взоре. Каждый лишний вагон репы — это смычке новые скрепы. Взрастишь кукурузу в засушливой зоне — и можешь мечтать о новом фордзоне. Чем больше будет хлебов ржаных, тем больше ситцев у моей жены. Еще завелась племенная свинья, и в школу рубль покатился, звеня. На литр увеличь молоко коров, и новый ребенок в Союзе здоров. Чем наливней и полнее колос, тем громче будет советский голос. Крепись этот праздник из года в год, выставляй — похвалиться рад — лучшую рожь, лучший скот и радужнейший виноград. Лейся по селам из области в область слов горящая лава: урожай — сила, урожай — доблесть, урожай увеличившим слава! [1926]
Искусственные люди* Этими — и добрыми, и кобры лютѐй — Союз до краев загружён. Кто делает этих искусственных людей? Какой нагружённый Гужо́н? Чтоб долго не размусоливать этой темы (ни зол, ни рад), объективно опишу человека — системы «бюрократ». Сверху — лысина, пятки — низом, — организм, как организм. Но внутри вместо голоса — аппарат для рожений некоторых выражений. Разлад в предприятии — грохочет адом, буза и крик. А этот, как сова, два словца изрыгает: — Надо согласовать! — Учрежденья объяты ленью. Заменили дело канителью длинною, А этот отвечает любому заявлению: — Ничего, выравниваем линию. — Надо геройство, надо умение, чтоб выплыть из канцелярщины вязкой, а этот жмет плечьми в недоумении: — Неувязка! — Из зава трестом прямо в воры́ лезет пройдоха и выжига, а этот изрекает со спокойствием рыб: — Продвижка! — Разлазится все, аппарат — вразброд, а этот, куря и позевывая, с достоинством мямлит во весь свой рот: — Использо́вываем. — Тут надо видеть вражьи войска, надо руководить прицелом, — а этот про все твердит свысока: — В общем и целом. — * * * Тут не приходится в кулак свистеть, — как пишется в стенгазетных листах: «Уничтожим это, — если не везде, то во всех местах». [1926] Письмо писателя В. В. Маяковского писателю А. М. Горькому* Алексей Максимович, как помню, между нами что-то вышло вроде драки или ссоры. Я ушел, блестя потертыми штанами; взяли Вас международные рессоры. Нынче — и́наче. Сед височный блеск, и взоры озарённей. Я не лезу ни с моралью, ни в спасатели, без иронии, как писатель говорю с писателем. Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно Вас на стройке наших дней. Думаете — с Капри, с горки Вам видней? Вы и Луначарский — похвалы повальные, добряки, а пишущий бесстыж — тычет целый день свои похвальные листы. Что годится, чем гордиться? Продают «Цемент» со всех лотков. Вы такую книгу, что ли, цените? Нет нигде цемента, а Гладков написал благодарственный молебен о цементе. Затыкаешь ноздри, нос наморщишь и идешь верстой болотца длинненького. Кстати, говорят, что Вы открыли мощи этого… Калинникова. Мало знать чистописаниев ремёсла, расписать закат или цветенье редьки. Вот когда к ребру душа примерзла, ты ее попробуй отогреть-ка! Жизнь стиха — тоже тиха. Что горенья? Даже нет и тленья в их стихе холодном и лядащем. Все входящие срифмуют впечатления и печатают в журнале в исходящем. А рядом молотобойцев ана́пестам учит профессор Шенге́ли. Тут не поймете просто-напросто, в гимназии вы, в шинке ли? Алексей Максимович, у вас в Италии Вы когда-нибудь подобное видали? Приспособленность и ласковость дворовой, деятельность блюдо-рубле- и тому подобных «лиз» называют многие — «здоровый реализм». — И мы реалисты, но не на подножном корму, не с мордой, упершейся вниз, — мы в новом, грядущем быту, помноженном на электричество и коммунизм. Одни мы, как ни хвали́те халтуры, но, годы на спины грузя, тащим историю литературы — лишь мы и наши друзья. Мы не ласкаем ни глаза, ни слуха. Мы — это Леф, без истерики — мы по чертежам деловито и сухо строим завтрашний мир. Друзья — поэты рабочего класса. Их знание невелико́, но врезал инстинкт в оркестр разногласый буквы грядущих веков. Горько думать им о Горьком-эмигранте. Оправдайтесь, гряньте! Я знаю — Вас ценит и власть и партия, Вам дали б всё — от любви до квартир. Прозаики сели пред Вами на парте б: — Учи! Верти! — Или жить вам, как живет Шаляпин, раздушенными аплодисментами оляпан? Вернись теперь такой артист назад на русские рублики — я первый крикну: — Обратно катись, народный артист Республики! — Алексей Максимыч, из-за ваших стекол виден Вам еще парящий сокол? Или с Вами начали дружить по саду ползущие ужи? Говорили (объясненья ходкие!), будто Вы не едете из-за чахотки. И Вы в Европе, где каждый из граждан смердит покоем, жратвой, валютцей! Не чище ль наш воздух, разреженный дважды грозою двух революций! Бросить Республику с думами, с бунтами, лысинку южной зарей озарив, — разве не лучше, как Феликс Эдмундович, сердце отдать временам на разрыв. Здесь дела по горло, рукав по локти, знамена неба алы́, и соколы — сталь в моторном клёкоте — глядят, чтоб не лезли орлы. Делами, кровью, строкою вот этою, нигде не бывшею в найме, — я славлю взвитое красной ракетою Октябрьское, руганное и пропетое, пробитое пулями знамя! |
