За полчаса до звонка на первый урок класс, назначенный дежурным, выстраивался в живую цепь и блокировал школьный вестибюль. Чтобы ученики не могли без разрешения продвинуться в раздевалку и на второй этаж. Бывало, кому-то удавалось порвать цепь дежурных с разбегу, как в игре «цепи кованые». Но за четверть часа до звонка перед живой плотиной всё равно собиралась внушительная толпа. После открытия шлюзов в раздевалке и на лестницах, естественно, творилось смертоубийство. Кто и зачем придумал этот ежедневный спорт — было и остается для меня загадкой.

Школа — со спивающимися «трудовиками», отравлениями в столовой, тычками в спину — оставалась тем не менее одним из убежищ от ещё более абсурдного и жестокого окружающего мира. Все свое школьное средневековье я провел между домом и школой, по возможности не задерживаясь на улице. Библиотека № 59, ещё один опорный пункт, находилась в другом микраже, и добираться до неё было уже подвигом. Да, деньги трясли, но это было не так страшно. За яркий портфель или новую куртку могли и замочить, порезать. Как и за чуть более длинные волосы, за что угодно, выделяющее тебя из толпы.

При том, что я был заучкой («ботаник» в Сибири не говорили), ко мне довольно хорошо относились. Парни из местной банды подростков, в которой заправлял некто Бадырин, на два года старше, олицетворение животной жестокости, даже заступались за меня, «гения». Если кто-то из них дожил до двадцати, то наверняка не на свободе. Я откупался от них чертежами космических кораблей. Не знаю, кому из них и почему это пришло в голову. И что они с ними делали. Я рисовал очередные межгалактические крейсеры на фотонных отражателях, у меня просто забирали рисунки.

Сам Бадырин однажды исчез. Классная, с трудом подбирая слова, объявила на собрании, что он заставлял других мальчиков «лизать его переднее место». Могла бы и не стесняться. Мы все уже — по крайней мере теоретически — знали, что это называется «давать в рот». Как и много другого о половой жизни. Что, например, тёлка, которая у кого-то «взяла», потом становится «маститой», блядью, и с ней это могут делать все остальные.

Однако от самых глубоких знаний что-то меня берегло. Или я сам занял глухую оборону. В конце концов, я не был таким уж слабым. Я занимался беговыми лыжами, а потом конным спортом — в этом было, по меркам моих одноклассников, что-то почти небесное. Но не знаю, сколько я мог бы выдержать оборону в одиночку и вообще развиваться без каких-либо ориентиров, кроме журналов и детской библиотеки, в которой всё перечитал.

Если бы не пара учителей — на фоне невыносимой серости и тоски, — я бы, возможно, никогда не узнал, что есть другие люди и какая-то другая жизнь. Новая математичка, сразу прозванная Любашей, Любовь Владимировна, поставила класс — а не наоборот — с ног на голову. На её уроках парты сдвигали в круг, а выбор места (и само посещение занятий) были добровольным. Настоящая революция на тот момент — мы лишь незадолго до этого сняли пионерские галстуки. Успеваемость не пострадала. Любовь Владимировна приносила на уроки и зачитывала Карнеги — сейчас смешно, а кто его тогда знал в СССР, — Библию и, кажется, даже Борхеса с Кортасаром.

Потом мне повезло с учительницей немецкого — Софья Андреевна была на нашей промышленной Затулинке едва ли не единственной, повидавшей мир, четыре континента, соц- и каплагерь. То, что сложная судьба забросила её сюда, было для меня и моих друзей невероятным везением. Когда я спустя много лет стоял на стене крепости Кобленца, захотелось набрать её телефон: «Всё точно так, как вы рассказывали в шестом классе, вода на слиянии рек разного цвета, Мозель желто-зеленый, Рейн сине-чёрный…»

Что, пожалуй, даже важнее огромной эрудиции, Софья Андреевна — первый человек мира, которого я встретил. И первый человек без дома. Хотя дом, конечно, был — мы с парой одноклассников быстро стали там завсегдатаями. Я впервые пробовал там водку. Да. Я впервые выбрался с Софьей Андреевной на органный концерт. В клуб интеллектуальных игр. И многое ещё.

«Мы — дети того и другого века, поколение рубежа», — пишет мелом учительница литературы. Рядом с доской плакат: храм Христа Спасителя накануне взрыва и текст: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем». Это конец школьного средневековья, выпускные классы, такие же дикие, как и годы, на которые они пришлись. В наши головы хлынул неочищенный поток информации и политинформации, Агни-йога пополам с Зигмундом Фрейдом и Григорием Явлинским. Елена Львовна — одно из олицетворений противоречивого 91-го, чуть менее экстравертированный клон Валерии Ильиничны Новодворской.

Нина Николаевна вела экономическую географию (блестяще и светски) и добровольно-принудительные курсы русской религиозной философии (бестолково, с растущим православным фанатизмом). С ней я как самый умный десятиклассник области ездил на последнюю школьную олимпиаду СССР (вообще-то страны уже несколько месяцев не было даже на бумаге). Что-то случилось с нашими билетами, мы возвращались в Новосиб с приключениями, на переполненном поезде «Москва — Пекин», заплатив проводникам.

За один вечер мы с парой одноклассников расписали стену класса листьями и цветами — страшной мазнёй, по большому счету, — но нас только похвалили за инициативу и креативность.

Мы созывали школьный парламент и издавали эротическую газету. Мы, выпускные классы, практически самостоятельно выстраивали программу и выбирали учителей. (Кажется, теперь такое в средней школе снова невозможно?) И в результате получили аттестаты очень самонадеянными, очень начитанными, но не вполне готовыми к тому, что начнется после. Возможно, наше поколение сформировалось на волне потрясений таким деидеологизированным и лишённым каких-либо авторитетов, что просто навсегда остаётся в состоянии беспорядочного поиска.

Школа позволила физически выжить. В ней я встретил несколько людей, без которых не стал бы самим собой. А вот знаний и опыта она не дала. Скорее обеспечила множеством заблуждений. Так и вышло: половина страниц в книге детства чёрные или вовсе вырванные… Хотя самые важные части сохранились — оглавление, комментарии, списки замеченных опечаток. Хочется так думать.

В Германии провели опрос «Счастливы ли вы и довольны ли своей жизнью?». Самая высокая доля счастливых оказалась в Гамбурге — 77 %. Бавария отстаёт на целых 17 %. Хуже всего в Бранденбурге, там лишь каждый третий счастлив.

Какие теории могли бы объяснить подобное распределение? Только давайте не будем спорить об уровне безработицы — это было бы слишком просто. Вот ещё одна замечательная статистика. На среднестатистического немца в жизни приходится 6,3 сексуальных партнера. Гамбург лидирует не только по счастью, но и по числу партнеров — 10,4.

Вчера я наконец сформулировал этот вопрос. Нетерпение было таким сильным, что я сразу задал его близким людям. Всё равно нужно было спасать велосипед (самое спортивное занятие — останавливаться каждые десять минут и подкачивать колесо). Я бросил рюкзак на скамейку у канала Кайзера Фридриха и принялся рассылать sms:

Ничего удивительного, что ответы на такие вопросы не заставляют себя долго ждать. Тут же раздался звонок с острова в Северном море и пришло два текстовых сообщения. Единодушия между моими собеседниками не наблюдалось, хотя каждый по отдельности и был прав. Поэтому я умолчу об этом. Верно заметила фрау Керхер, ответившая, правда, не на этот вопрос, а на следующий, который ещё не был задан. В вольном переводе с немецкого: «Если твой конь подох — пора слезть с него».

Балет Ноймайера по «Смерти в Венеции» — рыхлый, распадающийся на хореографические номера. Как в фотографии рискованно смешивать солнечный и искусственный свет, так и в музыке — Баха и Вагнера. Но что меня потрясло, помимо предельной дозы гомоэротики, — передача переживания неуверенности и неловкости при встрече с красотой (и молодостью, но об этом лет через двадцать). Растерянность, страх жеста или слова перед лицом естественного, когда сам ты, — на девяносто процентов тела состоят из воды, — лишь социальная память, бесполезная и фальшивая. И если в чем-то остаётся смысл, то в том, чтобы продлить момент наблюдения, любования. Не обязательно самой любви, если ей некуда пустить корни.