Подошли к угловому кабинету. Я обратил внимание: на полу лежали ковры, костюмы, покрывала, куча обуви. Понял: где-то «бомбанули» универмаг, да, видимо, «спалились». Завели в кабинет. Ко мне подошел высокий худощавый мужчина в штатском. Потом я узнал, что это был начальник уголовного розыска железнодорожного отдела милиции Топорков. От наручников руки у меня сильно отекли и болели. Я обратился к штатскому:

— Наручники снимите.

Он снял наручники, сказал:

— Ну, Пономарев, рассказывай, что ты натворил, пока был на свободе.

Я не успел и рта открыть, как получил сильный удар апперкотом под дых. Но на ногах устоял. Высокий вылупил на меня глаза, повернулся к капитану, сидящему за столом, сказал:

— Ты смотри, какой стойкий.

И с поворота снова ударил меня правой рукой в солнечное сплетение. Я опять устоял на ногах. Тогда он врезал мне по челюсти, я упал на пол. Из разбитой губы у меня хлынула кровь, я сидел на полу и вытирал губу. Высокий с ухмылкой сказал:

— Поднимайся! Такой крепкий парень и падаешь.

Потихоньку, скрипя зубами, я стал подниматься. И, еще не разогнувшись как следует, я ногой с разворота что есть силы, врезал длинному по коленной чашечке. И точно. Раздался звериный рев, мент, как перочинный нож, сложился пополам, обхватив ногу. Правым прямым в нос я наглухо вырубил его. Он распластался на полу и не шевелился.

В это время кто-то сзади сильно ударил меня по голове. Перед глазами пошли темные круги, и я упал. Не знаю, сколько я пролежал без сознания, но когда очнулся, увидел: старушка уборщица поливала мне лицо водой из графина и говорила:

— Признайся, сынок. Они же убьют тебя. Из этого кабинета часто на носилках уносят.

— Мне, бабушка, не в чем признаваться. Я ничего не сделал, чтобы так надо мной издеваться. Это милиция здесь или гестапо?

— Я, сынок, сама удивляюсь. Сколько я здесь работаю, это впервые вынесли на носилках моего начальника всего в крови и недвижимого. Это, видно, ты его так саданул. Вот они со злости тебя и избили всего.

Я лежал на полу, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой; грудь так сильно болела, что не мог кашлянуть.

Видимо, меня били и топтали ногами, когда я вырубился. С огромным трудом я поднялся с пола, сел на стул. Попросил старушку полить на руки. Умылся, снял с вешалки большое полотенце, утерся, и только успел сесть на стул, как дверь кабинета открылась. Вошли два майора, солдаты с автоматами и полковник Матюшин из управления тюрем. Я знал его не понаслышке, приходилось встречаться в зоне. Он был заместителем генерала Яхьяева. Полковник спросил:

— Идти можешь?

— Плохо, но смогу.

— Тогда пойдем, машина ждет.

Снова надели мне наручники и повели; в «воронке» привезли в управление, завели в кабинет. Невысокого роста генерал стал на меня кричать:

— Из-за вас, Пономарев, из зоны ушло еще девять человек. Где твой напарник?

— Не знаю. Мы сразу разбежались кто куда, — сказал я, а про себя подумал: «Молодец, Гена, раз до сих пор менты его не нашли. Надо им еще мозги попудрить, ложную наводку дать». — Гражданин начальник, он в Челябинск собирался, говорил, невеста у него там. А я на Кавказ подался, жил в Баку. Ничего противозаконного не делал. Даже женился, свадьбу сыграли. Жена моя, Лида Красильникова, на Четвертой Баилова живет, — рассказывал я то, что бессмысленно было скрывать и выглядеть круглым идиотом. — Хотел на работу устроиться в рыболовецкий флот, но ваши «волкодавы» не давали, постоянно на хвост садились. Вот и приходилось когти рвать. А ведь хотел на честный путь встать, работать.

— Ладно, Пономарев, хватит нам лапшу вешать, работать он хотел, прямо рвался. Мы еще посмотрим, что ты успел наработать, пока на свободе рыскал, — ухмыльнувшись, сказал генерал.

После беседы с генералом меня сунули в вагонзак, и я снова очутился в зоне Навои. До суда кинули в БУР. Примерно через месяц в БУР кидают и Генку Циркача. Он был весь в ранах, покусанный собаками. Так менты взять его не смогли, вот и затравили собаками. Раны на Генке кровоточили, гноились. Постоянно приходилось вызывать санчать, смазывать раны.

Потом над нами был суд. Он проходил прямо в зоновском клубе. Зеков набилось полный зал. Все болели за нашу с Генкой команду.

Судья была женщина. Меня она спросила:

— Обвиняемый Пономарев, вот здесь, по данным следователя, вы были в Крыму. Как и на что вы там жили?

Я подумал, решил валять дурака и ответил:

— Понимаете, без документов меня на работу никуда не принимали. Приходилось жить за счет женщин легкого поведения.

— А на Кавказе как вы жили?

— Тоже за счет женщин легкого поведения.

Судья встала, злобно посмотрела на меня, сказала:

— Подсудимый Пономарев, как вам не стыдно. Вы что, хотите сказать, что у нас в стране все женщины легкого поведения?

— Гражданин судья, мне действительно было очень стыдно объедать несчастных женщин, таким тяжелым трудом зарабатывающих себе на жизнь. От стыда я и сейчас готов провалиться сквозь землю. Есть, конечно, исключения среди женщин. Вот смотрю я на вас и вижу: вы лично женщина хорошая и самостоятельная. Поэтому сказанное мной о женщинах к вам никакого отношения не имеет. И я даже горжусь тем, что меня судит такая хорошая женщина, а не какая-нибудь потаскуха. Жалею, что не встретил вас на свободе. Да, такая женщина могла бы стать радостью и украшением любого нашего зека. Правильно, ребята, я говорю? — сказал я, апеллируя к уголовникам.

Зал загудел, как растревоженный улей, раздались истеричные взрывы смеха «плановых» ребят, возгласы: «Правильно, правильно, Дим Димыч! Нам бы такую бабу на барак».

Судья, возмущенная таким надсмехательством, закричала срывающимся голосом:

— Пономарев! Прекратите немедленно! — ударила кулаком по столу и плюхнулась на стул.

И только когда женщина немного успокоилась и зал притих, начала задавать вопросы Генке. На вопрос о причине побега Циркач выдвинул такую версию:

— Бабушку жалко стало. Старая, больная, присмотреть за ней совсем некому было. Вот и побежал, у нее и жил.

В общем, «отломили» нам по три года в довесок к оставшимся срокам. На другой день из БУРа нас привели в зону, кинули в свой отряд и погнали на работу. Все началось сначала, все вернулось на круги своя.

Год я переписывался с Лидой. Она и фотографию свою прислала. А однажды письмо от ее сестры получил. Пишет, что Лида встречается с одним шофером-армянином, на автобусе работает, и хотят пожениться. А мне она просто мозги крутит.

Прочитал это письмо, и мне сначала не по себе стало. Но приняв вовнутрь «фуфырь» «Тройного» и поразмыслив немного, я написал Лиде: «Больше не пиши. Выходи замуж и живи спокойно. Обиды на тебя не держу. Мешать никогда не буду, даже если выйду на свободу». И все, на этом наша переписка закончилась.

По-прежнему я ходил на работу, только нас с Генкой, как побегушников, теперь постоянно проверяли на рабочем месте. Грудь долго болела, а иногда я харкал кровью.

Местные ташкентские ребята спрашивали:

— Кто это, Дим Димыч, так тебя отделал?

— «Волкодавы» в кабинете у Топоркова.

— О, мы его знаем отлично. До него Богданчик был, так того убили. А у Топоркова привычка такая была, сам он боксер. Наловят менты за ночь полный отстойник, а утром Топорков проводит воспитательную работу. Подходит к первому задержанному, говорит:

— Подымайся!

Человек поднимается с нар, стоит перед ним.

— Когда ты перестанешь попадаться мне на глаза?

— Да я, начальник, первый раз попал.

В это время Топорков бьет того под дых. Человек падает. Когда очухается, Топорков говорит:

— А ну, марш отсюда!

И так, пока всех задержанных не пропустит через кулак, но всех отпустит. Это у Топоркова называлось — конференцией.

Постепенно легкие у меня зажили, и через четыре месяца я уже чувствовал себя отлично.