Д'Арси по-настоящему запаниковал, когда понял, что Грейс мысленно перебирает в памяти тех, кого знала. Скорее всего, за эти годы она успела о нем хорошенько позабыть. Или же, наоборот, его прекрасно помнили и поэтому предпочли по-королевски не узнавать.

Неожиданно, княгиня Монакская, словно вернулась на десяток лет назад. Ее лицо озарилось чарующей улыбкой, и она приветливо помахала ему рукой. Д'Арси показалось, будто к нему на мгновение вернулась та теплота и искренность, которыми юная Грейс на короткое время одарила его.

«Я не стал подходить, чтобы побеседовать с ней, — говорит д'Арси. — В присутствии ее семьи это было бы неуместно. Но я до сих пор помню ее — робкую девушку, которая когда-то рекламировала шляпки, а не княгиню, улыбающуюся и машущую мне через пляж рукой».

В октябре 1948 года, накануне своего девятнадцатилетия, Грейс перешла на второй и последний курс в Американской академии драматического искусства. Это было немаловажным успехом. В результате жесткого отбора и строгих требований к концу первого курса от первоначального набора осталось лишь около половины студентов. Чарльз Джелинджер желал видеть у себя в выпускном классе лишь самых талантливых и трудоспособных.

К тем, кто выдержал тяготы первого года обучения, в академии было принято относиться не как к студентам, а как к начинающим актерам и актрисам. Выпускников разделили на небольшие группы, и они работали теперь под руководством профессиональных режиссеров. Грейс попала группу к Дону Ричардсону, тридцатилетнему протеже Джелинджера, который сам когда-то прошел через горнило академии и уже имел на своем счету несколько талантливых, профессионально сделанных спектаклей. Незадолго до этого он был режиссером бродвейского дебюта Берта Ланкастера.

Ричардсон был целеустремленным и красноречивым молодым человеком. Темноволосый и темноглазый, он имел в своей внешности что-то цыганское. На самом деле его звали Мелвин Шварц. Он успел поработать актером на радио и в театре, однако ему пришлось сменить имя после того, как один продюсер отказал ему в роли в какой-то христианской драме на том основании, что Шварц — еврей. Профессиональная подготовка Ричардсона говорила сама за себя, проявляясь в таких мелочах, как тон, которым он раздавал указания студентам. В некотором роде, это был благородный странствующий рыцарь на службе Чарльза Джелинджера, затеявшего войну против актерской школы «Метод».

Теперь Дону Ричардсону уже далеко за семьдесят. Живет он в Калифорнии, где продолжает обучать подрастающее поколение актеров четким и выразительным приемам сценического мастерства, которые он унаследовал от Джелинджера. Проработав много лет на телевидении и удостоившись в этой области наград, Ричардсон теперь преподает в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Сейчас ему уже трудно вспомнить, каков был вклад Грейс Келли в работу актерской группы Американской академии, которой он руководил осенью 1948 года. Он предпочитал других, более податливых актрис. Но как-то раз за дверями класса случилось нечто такое, что заставило наставника повнимательнее взглянуть на свою подопечную.

Однажды зимним вечером Ричардсон после занятий спускался вниз в лифте; в углу он заметил стройную белокурую девушку в платке. «Она мне даже не показалась хорошенькой, — вспоминает он. — Вся какая-то худенькая, на вид лет девятнадцати, очень хорошо одетая — в пальто из верблюжьей шерсти. Девушка, казалось, предпочитала даже в лифте держаться в сторонке от своих однокурсников не то от застенчивости, не то от какой-то внутренней отчужденности; и, почувствовав это, один из студентов принялся над ней подшучивать. Ричардсон знал этого парня как любителя попаясничать на публике. Студент, к тому же, имел склонность издеваться над слабыми, и тут, как назло, в его руках оказался щенок. Шутник швырнул щенка прямо в лицо Грейс, но та, вместо того чтобы рассмеяться, залилась слезами».

«Я набросился на парня и вытолкал его из лифта, — вспоминает Ричардсон. — После того как все вышли, я остался один с девушкой. Когда она наконец вытерла слезы, мы уже оказались с ней вдвоем у выхода».

На улице шел снег, и спустя двадцать минут, оставив тщетные попытки поймать для Грейс такси, чтобы она могла вернуться к себе в «Барбизонку», Ричардсон предложил отогреться в расположенной по соседству русской чайной. «На ее ресницах блестел иней, — вспоминает Ричардсон. — Затем она пошла в уборную, чтобы высушить волосы, и когда вернулась, то уже сняла платок. Вот тогда-то я и разглядел, что на самом деле она гораздо симпатичнее, чем мне показалось в лифте».

После второй мировой войны русская чайная все еще сохраняла за собой репутацию богемного заведения. Здесь можно было недорого перекусить или же при желании растянуть одну чашку чая на несколько часов. Однако, когда к их столику подошел официант, Ричардсон, к своему ужасу, обнаружил, что у него в кармане всего несколько центов. Им с Грейс снова пришлось выйти под снегопад и ловить такси. На улице Грейс сначала шмыгала носом, а потом и совсем расчихалась — весь ее вид говорил о том, что у нее начинается сильная простуда.

«Грейс никогда не была великой актрисой, — говорит теперь Ричардсон. — Я был ее учителем, поэтому кому это знать, как не мне. Однако она обладала рядом на удивление выигрышных качеств, и одно из них заключалось в ее умении вызвать у людей сочувствие и желание помочь. Подчас Грейс казалась совершенно беспомощной и трогательной, и у вас создавалось впечатление, что стоит ее оставить одну, как она обязательно умрет. Ей просто не выдержать таких мук. Видя, как она чихает и шмыгает носом, я проникся к бедняжке какой-то особой теплотой — вы не поверите, но в этой тяге не было ничего приземленного».

А так как такси, как назло, нигде не было видно, Ричардсон предложил альтернативу: доехать на автобусе до Тридцать третьей улицы, где он жил. Там он возьмет немного денег, а затем они вдвоем отправятся куда-нибудь, чтобы съесть по гамбургеру. Ричардсон жил в небольшой нетопленной квартире, в старом, обшарпанном доме. Большинство из прилегающих к нему магазинчиков принадлежали армянам, торговцам коврами, и Ричардсон, чтобы обогреть свое убогое жилище, имел привычку собирать ящики, которые торговцы выбрасывали прямо на улицу. Грейс вместе со своим наставником принялись за сбор топлива; так они и брели вдвоем, уходя все дальше от Бродвея.

«Представьте себе хорошенькую девушку в пальто из верблюжьей шерсти, которая наклоняется, чтобы вытащить из-под снега фанерный ящик, — вспоминает он. — Вот уж действительно богема!»

Парочка поднялась в промерзшую квартиру с голыми стенами, где не попадал зуб на зуб, и Ричардсон, опустившись на колени, принялся разводить огонь. «Вскоре я разжег камин, — вспоминает он, — и пошел сварить кофе. Когда я вернулся в комнату, Грейс уже ждала меня на раскладушке. Она сняла с себя всю одежду и подтянула мою походную постель поближе к огню. Я никогда не видел ничего более прекрасного. Собственно, вся прелесть момента заключалась именно в его неожиданности. Никакого флирта. Внезапно нам обоим нестерпимо захотелось друг друга, словно мы оказались одни на необитаемом острове. Мы легли в постель, и затем, когда я пришел в себя после этого чуда, я никак не мог поверить в случившееся. Рядом со мной лежало создание неземной красоты».

С того момента, как Ричардсон заметил Грейс в лифте, он между делом придирчиво изучал ее внешность наметанным глазом профессионала. Овал лица, по его мнению, был очерчен слишком сильно и резко, а нос немного коротковат. Однако неожиданно для себя преподаватель актерского мастерства поддался любовным чарам.

«У нее было потрясающее тело. Она казалась мне чем-то вроде роденовской статуи. Прекрасная, нежная фигурка: небольшая грудь, узкие бедра и какая-то полупрозрачная кожа. Она была самым прекрасным созданием из тех, что я когда-либо видел обнаженными. И я лежал рядом с ней и начинал понимать, что влюбился в нее, что это нечто большее, нежели заурядная постельная сцена. Я чувствовал, как меня охватывает какая-то неодолимая тяга к ней. Я влюбился в ее запястья. Я влюбился в ее щиколотки. Я влюбился в горячую кровь, что текла под нежной, полупрозрачной кожей. Я ощущал, что обязан взять ее под свое крыло, защитить и оградить от невзгод; а кроме того, она, казалось, испытывала ко мне такое же пламенное чувство. Эта ночь стала для нас ночью экстаза: Грейс так и не возвратилась к себе в «Барбизонку».