Но боже сохрани взобраться на такую стену и доверчиво лечь в ее зелени.

Множество ядовитых змей ужалят, и через несколько минут наступит смерть.

Так умерла здесь красавица девушка, когда родители насильно заставили ее выйти замуж за нелюбимого.

Она надела свое свадебное платье и в нем ушла. Никто не смел за ней следовать, а она шла по стене, пока не дошла до густой ее зелени, и легла там.

Все время дорога идет живописной долиной речки Чон-кан-мун. Те же горы, та же кукуруза, чумиза, но больше лесу, и широкие ветлы низко склонили свои ветви к волнам быстрой прозрачной, как хрусталь, холодной реки.

Под этими ветлами там и сям поэтичные фанзы. Юноши-корейцы в косах, в женских костюмах, мечтательные и задумчивые, как девушки.

Мы ночуем в восьмидесяти ли от Хериона, в деревне Чон-гор, в том ущелье долины, где, кажется, горы совсем преградили ей путь.

Весело вьется синий дымок костра в синее небо, колеблется его пламя и неровно освещает группы сидящих кругом нас корейцев.

— Пришел рассказчик, — пронеслось по деревне, и все собрались и слушают молодого двадцатилетнего, только что женатого юношу.

Он в своем беленьком дамском костюме и шляпе, как институтка, застенчивый, говорит свои сказки. Иногда они поют их.

Времена еще Гомера у корейского народа, и надо видеть, как любовно и серьезно они слушают. Лучшие рассказчики на устах у всех, и П. Н. безошибочно делает свой выбор.

Сказки о предках, о счастье.

Для счастья кореец носит своих покойников с места на место, меняет чуть не каждый год название своей деревни, ищет счастливый день в календаре, у предсказателей.

На склонах гор его растет дикий виноград, в долинах дикие яблони, вишни и сливы, в горах золото, железо, серебро, свинец и каменный уголь. Но ничего этого не надо корейцу: ему нужны сказки о счастье. И сказки о счастье дороже ему тяжелых денег, тощей пашни.

21 сентября

Лагерь уже выступил, и во дворе фанзы идет энергичная уборка хозяевами.

Опять все ясно и уютно. Масса детей. Опять несчастный прокаженный. На мой вопрос: много ли их?

— О, много, очень много.

Он живет в своей семье. Им никто не брезгует.

— Надо жалеть несчастного, — ему уж недолго жить.

Семь часов утра, обед наш готов, надо приучаться есть с утра и на весь день, так как на лошади придется пробыть не меньше двенадцати часов, и это самый выгодный способ передвижения — весь день ехать, все ночи спать.

Чудное утро, ласковое солнце, долины и горы все так же прекрасны, прозрачная вода все так же нежно журчит в широкой горной реке. А вверху нежно-голубое небо, и не знаю, в небе или на горе тает белое, все прозрачное облачко.

Кладбище на склоне, и уже возится трудолюбивый кореец у могилы своих предков.

Дорога все выше и выше. Изредка попадаются по две, по три двухколесных арбы на быках, мы иногда их обгоняем, — это везут товар из России — бязь, ситец, кумач. Обратные везут китайскую водку.

На вершине перевала (3 версты от стоянки) Му-санлен устроена молельня: у дерева, сажень в квадрате, под черепичной крышей надпись: цон-нон-тан (святой дом начальника гор). Внутри на стене, перед входом, на коричневой бумаге изображение старика с белыми бровями, белой бородой, с желто-белым лицом. На нем зеленая одежда, желтые рукава (род ряски), красная подкладка, синяя оторочка воротника и рукавов. Под зеленой одеждой белый или даже палевый подрясник, ноги в китайских туфлях. Одной рукой он обнимает тигра, который изогнулся и смотрит старику в глаза.

Это его лошадь, на которой он объезжает свою гору. На голове старика маленькая желтая корона из цветов.

Старик сидит в задумчивой позе на скамье с перилами и смотрит тигру в глаза.

Картину рисовал художник округа Херион, местности Тха-кор, О-хан-муги в 1898 году, третьей луны.

Внизу надпись: святой начальник гор — Цхон-нион-та-тхон-уан-шив-у. Картина за двумя красными кумачовыми занавесками. По двум другим сторонам множество лошадиных волос. Всякий проезжающий вырывает у своей лошади волосы из гривы и хвоста и вешает их, прося о благополучии от тигров.

Перед изображением, среди молельни два-три камня, на которых сжигается душистое дерево в честь начальника гор.

На наружной стороне беседки надписи по-русски: 8 мая 1889 г. Ветергоф, 25 мая 1890 г. Ветергоф, Неовиус и Хрущов. 26 февраля 1886 года Десано (неразборчиво).

И я написал: 21 сентября 1898 г. и свою фамилию.

Проехали одиннадцать верст от ночевки, и начались дикие, почти необитаемые, места, с узкой долиной и высокой горой.

На двадцатой версте развалины старого Мусана. Сохранилась только стена да несколько фанз.

Невдалеке китайцы, они же и хунхузы (разбойники), жгут уголь. Несколько таких хунхузов держат всю округу в панике. Корейцы робки, как дети. Будь хоть сотня их, возвращающихся с заработков из России, но один выстрел и предложение всем сложить свои вещи и деньги делают то, что эта сотня корейцев — белых лебедей, которые, как лебеди, с первыми весенними лучами появляются в пределах России, а осенью с лебедями исчезают в своей стране, — складывает в кучу все вещи, весь товар, купленный в России, все деньги, бросает лошадей и скот, спасая только свою жизнь.

Китаец трусливее всех других, кроме корейцев, народов, на войне умеющий так великолепно бегать, здесь, перед более робкими, является героем.

Конвой из пяти человек наших солдат провожает партию корейцев в сто человек до корейской границы — этого достаточно, чтоб и китайцы не нападали, и сотня корейцев были спокойны.

Эти факты ясно характеризуют, какой материал представляет в военном отношении детский корейский народ. В их легендах, правда, сохранились представления о богатырях и их подвигах, но в добродетели современного корейца военные доблести не входят. И, конечно, больше всего за это наш Бибик презирает их от всего своего сердца. Наверно, презирает и меня в душе за то, что я не пользуюсь их робостью: не посылаю его на фуражировку, не позволяю ухаживать за кореянками и дразнить корейцев.

Все выше и выше подъем, и только лес кругом, да верхушки далеких гор просвечивают.

Но лес плохой: или погорелый, или сгнивший. Порода— осина и лиственница. Изредка попадается сосновое дерево, но так их мало, этих деревьев, что и говорить о них не стоит. Остальное — хлам, не годный даже на порядочные дрова.

Поздно, почти в темноте, мы достигаем перевала, последнего перед Мусаном — перевала Чаплен и, спустившись, ночуем в деревне Шекшарикор.

Бедная фанза, — постоялый двор, — ветер уныло завывает в лесу, и от шума леса кажется, что на дворе разыгрывается страшная непогода.

Слушая такой вой ветра, один путешественник кореец из мест, где нет леса, просидел четыре дня, все выжидая, когда лес перестанет шуметь. Но он шумит всегда.

Бедная наша фанза имеет характер кавказской сакли. Холодно. Термометр упал до четырех градусов.

Сена нет, соломы нет, овса нет, ячменя нет. Послали за пять верст и кое-как собрали два пуда ячменя и двадцать пять снопов соломы бузы.

Но зато приятный сюрприз: оказался картофель. Уже десятый день мы без хлеба и картофеля.

Я не думал, что за такое короткое время можно так соскучиться за такой новостью, как картофель. Обыкновенно я его почти не ем, но сегодня ел, как самое гастрономическое блюдо.

Клопов в фанзе множество. Мы в почетной комнате, где кореец держит своих покойников. Дверь на грязную половину открыта, и видна вся тамошняя публика: Би-бик, Беседин, Хопов — все отставные солдаты, два наших корейца: высокий Сапаги к маленький урод Таа-ни — веселый комик, ни слова не говорящий по-русски и тем не менее заставляющий наших солдат то и дело хохотать.

Он упросил Беседина уступить ему винчестер.

— На что тебе? Он крутит усы:

— Капитан…

Это значит, что он будет иметь вид капитана и пленит тогда сердце какой-нибудь кореянки. Кореянка примет его за «араса» (русского).