Рославлева. И она простила тебе? Вот это и была ее ошибка. Она не должна была прощать.

Беклемишев. Но она не простит, когда узнает, что ее совсем заменили… Наташа, она — мать моих детей, — умрет она, умру и я. Я не мог бы жить с сознанием, что я палач.

Рославлева. Ты просто любишь ее.

Беклемишев. Не в этом дело, Наташа… Я связан обстоятельствами, которых нельзя уже нарушить. Я могу отдать тебе только то, что свободно во мне, и при условии, конечно, скрывать.

Рославлева (вздыхает). Милый мой, я на все согласна: возьми меня к себе в служанки.

Беклемишев. Наташа, зачем ты так говоришь?!

Рославлева. Но разве я могу теперь жить без тебя?! Я твоя раба и буду до могилы рабой.

Беклемишев (нехотя). Так недавно мы сошлись… Я не сомневаюсь, что все, что ты говоришь, правда, но, понимаешь, так еще рано говорить…

Рославлева. Понимаю, милый. Делай, как хочешь…

Беклемишев. Мне кажется… Я меньше всего хочу отворять какие бы то ни было двери выхода, но жить так, одной только любовью, — это значит… ну, играть на одной струне, стоять на одной жерди над пропастью, когда можно настлать прочный пол.

Рославлева. Ты хотел бы, чтобы я меньше тебя любила?

Беклемишев. Я хотел бы, дорогая моя язычница, чтобы любовь твоя сделалась более христианской, чтобы через меня ты пополнила свою жизнь, полюбила людей, общество, его интересы…

Рославлева. Милый, ты называешь меня язычницей… Конечно, как язычница, я ненавидела делавших мне зло. Хорошо, я буду христианкой. Что я могу дать обществу?

Беклемишев. Оценка твоя, конечно, как члена общества, теперь ничтожна.

Рославлева (тихо). Даже без паспорта…

Беклемишев. Паспорт найдем. Я пойду к этому негодяю рабовладельцу и поставлю ему вопрос ребром: не захочет добром, — двое нас не выйдут из комнаты.

Рославлева. И если не выйдешь ты — все кончено для меня, — а его, конечно, оправдают, и он получит еще и мое состояние. Милый, за него все, вся правда земли; оставим его жить… Если б я сделалась и самым идеальным даже членом общества, то что общество даст мне?

Беклемишев. Наташа, я хочу только сказать, что, если ты хочешь любви, основанной на уважении…

Рославлева. Общество нам, женщинам, оставляет только любовь, и то рабскую. Я и хочу только любить… как раба…

Беклемишев. Наташа… Ты говоришь о моих способностях, о писанье, об уме… Кажется, ты гордишься мной?..

Рославлева. Страшно горжусь.

Беклемишев. Я тоже хочу тобой гордиться. Мое уважение уже принадлежит тебе, конечно, но надо уметь завоевать уважение и других.

Рославлева (покорно). Хорошо. Я сделаю все: с чего начать?

Беклемишев. С чего хочешь… Познакомишься, рассмотришь и решишь сама. А теперь вот что: давай мне эти проклятые порошки, — что в них?

Рославлева. Какой-то сильный яд, — смерть легкая, с бредом.

Беклемишев. Откуда они у тебя?

Рославлева. Это один доктор… Я каждый вечер, засыпая, все. хотела принять этот яд на другой день и не в силах была, а сегодня так легко приняла бы, потому что возвратиться к прежнему я не могла бы… (Бросается на шею Беклемишеву.) Боря, Боря! Мой бог, мой спаситель!

Беклемишев хочет бросить коробку в камин.

Не бросай… Когда я тебе надоем, — отдай мне эти порошки. Не бросай, как меня любишь… (С упреком.) Ты боишься… значит, ты разлюбишь меня?.. Беклемишев. Хорошо, я не брошу.

Она идет с ним к столу радостная, счастливая.

Занавес

Столовая Беклемишевых в Петергофе. Открыта дверь в детскую.

Голос из детской девочки двух лет (раздельный, каким говорят, когда знают только од-но-два слова). Папа! Папа!

Голос няни. Папа, папа, — скоро приедет, привезет Валечке много игрушек.

Голос Али (больной, капризный). Я хочу, чтобы папа уже приехал.

Голос Беклемишевой. Папа скоро, скоро приедет: уже едут с вокзала. Не стой на кроватке, а то ножка заболит опять.

Голос Али. Иди — смотри в окно и скажи мне, когда увидишь папу.

Входит Беклемишева и задумчиво становится у окна.

Голос девочки (из детской.) Па-па! Па-па!

Голос Али. Уже едет?

Беклемишева. Нет. Но вот уже едут с вокзала.

Голос Али. Скоро едут?

Беклемишева. Скоро, скоро.

Слышен шум проезжающих экипажей.

Голос Али. Это папа?

Беклемишева. Нет.

Новый шум.

Голос Али. Папа?

Беклемишева. Нет.

Голос Али. Когда папа?

Беклемишева (печально смотрит в окно). С следующим поездом приедет папа.

Звонок.

Голос Али (радостно). А видишь — папа!

Беклемишева (с горечью). Это дядя Зорин.

Голос Али (раздраженный). Я не хочу его, не води его ко мне.

Зорин (жмет Беклемишевой руку). А Бориса Павловича нет?

Беклемишева (овладевая собой, приветливо). Нет, не приехал еще.

Зорин. Он хотел, кажется, сегодня приехать?

Беклемишева. Да, хотел… Садитесь.

Зорин (садится, добродушно). А я гулял и зашел… Аккуратность, впрочем, не его добродетель. Чем-нибудь увлекся, по обыкновению… По доброте, конечно… он ведь очень добрый?

Беклемишева. Если Боря не добрый, то кто же добрый?

Зорин (добродушно). Кхе… Но поручиться за него все-таки нельзя. Может быть, теперь он уже плывет где-нибудь на трембаке критян спасать.

Беклемишева (рассеянно). Что такое трем-бака?

Зорин. Гнилая лодка, на которой греки в бурю контрабанду возят. Непременно в бурю, чтобы обмануть бдительность пограничной стражи. Легко быть отважным на громадном пароходе, рисоваться перед дамой своего сердца героем-моряком, а вот я посадил бы такого героя в трембаку в бурю, в открытом море… И, заметьте, на коммерческой почве все это проделывается. А так, без коммерции, — что такое грек? — трус.

Беклемишева. Но какой ни увлекающийся Боря, но и вы, думаю, согласитесь, что хоть телеграмму, а прислал бы он.

Зорин. Телеграмму? Пожалуй. А может быть, интересную барыньку встретил? Писатель, да еще импрессионист, — человек не принципиальный: поручиться нельзя. Хотя Боборыкин и говорит, что русские мужчины честнее, что у них нет, как у французов, потребности в женской грации, ласке, потребности обладания, — но полагаться на это все-таки не советую… Тем более — импрессионист… Вы не ревнивы, конечно.

Беклемишева. Надеюсь…

Зорин. Че-ерт! И моя жена надеется. А попробуй я лишних пять минут посидеть с чужой дамой… Ведь для образованной женщины ничего обиднее нельзя сказать, назвав ее ревнивой. Как! Она, изучившая и физиологию и психологию, вдруг станет, как и последняя пастушку, получившая свое образование в гостиной, — ревновать?! Вы ведь думаете, что ваше образование делает вас совсем другим человеком…

Беклемишева (сухо). Я ничего не думаю.

Зорин (добродушно). Обиделись. Че-ерт! Я свою жену раз десять на день доведу до белого каления… Когда тридцать лет пишешь, так уж перестаешь видеть людей так, как смотрят на них в обыкновенном обществе: это вот Иван Иванович, а это Семен Семенович… Для меня и Иван Иванович и Семен Семенович — это уж книги все по тому же предмету, — разных только авторов, — и как не заглянуть в эту новую книгу…

Беклемишева. Все зависит здесь от манеры заглядывать.

Зорин (кивает головой). Боря, например… Впрочем, Борю я оставлю, чтобы еще больше не рассердить вас… Здесь ведь у женщин тоже особая логика. Заговори я с вами о ком хотите, и ваше критическое отношение, ваша эрудиция будут при вас, и вы отлично разберетесь. Но если затронул моего Борю, — моего!.. Мой Боря бог, мой Боря гениальный писатель, безукоризненный общественный деятель. Заметьте: образованная женщина, которая отлично сознает, что от Бориной славы ей ничего не перепадет, потому что Боря и она — совершенно друг от друга отличное… Но случись вдруг, что мой Боря перестал быть моим: куда полетит и бог, и гений, и общественный деятель!