Тонкого, исключительного в мире резца.
Антон Павлович творец маленького рассказа, самого трудного из всех.
И пока такие рассказы получили права гражданства, он долго носил их в своем портфеле.
В прошлом году я производил изыскания в Крыму; со мной вместе работал брат жены Антона Павловича — К. Л. Книппер, и я ближе познакомился с А. П. и его семьей.
Удивительный это был человек по отзывчивости и жизнерадостности. Он давно недомогал, скрипел. Но всего этого он как-то не замечал. Все его интересовало, кроме болезни.
Пытливость, масса юмору и веры в жизнь.
Смотришь на него, слушаешь, и сердце тоскливо сжимается, зачем такое ценное содержание заключено в такой хрупкий сосуд.
А он, спокойный, ясный, расспрашивает, говорит— странное сочетание мудреца и юноши.
В прошлом году шел его «Вишневый сад», и мы праздновали 25-летний юбилей А. П.
Праздновали, не произнося слова «юбилей».
— Двадцать пять лет назад впервые выступил А. П. в 78-м году в «Стрекозе» под псевдонимом «Человек без селезенки».
И вот через двадцать пять лет он стоял на сцене Художественного театра — любимейший писатель русского общества. Только его мы и видели, хотя и театр и сцена были переполнены.
Такой же, как и всегда, в пиджаке, худой, немного сгорбленный, умными ясными глазами он смотрел, наклоняя голову, как бы говоря: «Да, да, я вас знаю».
Заманивали мы его и в Петербург, он обещал, но не приехал.
Вскоре после этого текущие события ураганом охватили русское общество, и даже смерть Н. К. Михайловского прошла сравнительно, до времени, бесследно.
В последний раз я виделся с А. П. в апреле этого года в Крыму, на его даче в Ялте.
Он выглядел очень хорошо, и меньше всего можно было думать, что опасность так близка.
— Вы знаете, что я делаю? — весело встретил он меня, — в эту записную книжку я больше десяти лет заношу все свои заметки, впечатления. Карандаш стал стираться, и вот я решил навести чернилом: как видите, уже кончаю.
Он добродушно похлопал по книжке и сказал:
— Листов на пятьсот еще неиспользованного материала. Лет на пять работы. Если напишу, семья останется обеспеченной.
Все его сочинения купил, как известно, Маркс, за 75 тысяч рублей.
А. П. выстроил на эти деньги дачу, на которую надо было еще каждый год тратить.
Жить приходилось, считая каждую копейку.
В Москве на третьем этаже без подъемной машины.
Полчаса надо было ему, чтобы взобраться к себе. Он снимал шубу, делал два шага, останавливался и дышал, дышал.
Если бы у него были средства, он жил бы долго и успел передать бы людям те сокровища, которые унес теперь с собой в могилу.
Сенкевичу его общество поднесло имение, обставило его старость.
Нашему гению мы ничего не дали.
А. П., провожая меня, очень серьезно уверял, что непременно приедет в Маньчжурию.
— Поеду за границу, а потом к вам. Непременно приеду. Горький, Елпатьевский, Чириков, Скиталец — только говорят, что приедут, а я приеду.
И он с задорным упрямством детей, которым старшие не позволят, твердил:
«Непременно приеду, приеду.»
Нет, не было тогда у меня предчувствия, что я смотрел на него в последний раз.
Ляоян, 16 июля.
На выставке*
Как и большинство, вероятно, я осмотрел выставку бегло, вскользь, не останавливаясь на деталях.
Но впечатление получилось, и, претендуя на внимание в той же пропорции, в какой один относится к остальному миллиону посетителей выставки, я хочу поделиться этим впечатлением с вами.
Выставка в смысле труда и энергии — несомненно явление очень и очень выдающееся на общем фоне нашей малодеятельной русской жизни.
Нижегородская выставка, как и всякая выставка, имеет, полагаю, громадный смысл и значение.
Никакими книгами, никакими путешествиями по России не восполнишь того, что собрано на этих восьмидесяти десятинах: это вся Россия, и здесь рельефно выступают и положительная и отрицательная сторона нашей жизни.
Уже самый вопрос о том, где быть выставке — в Нижнем, то есть в провинции, или в столицах — сразу наталкивает на капитальный экономический вопрос наших дней.
А именно: допустим, что выставка в смысле количества посетителей удалась бы и было бы их не пять, не двенадцать, а по количеству населения хотя бы нашей только страны 50–60 тысяч в день. Что случилось бы тогда? Да случилось бы то, что одна нижегородская дорога, связывающая выставку со всей Западной Россией, не могла бы тогда перевезти всех пожелавших увидеть выставку.
Легко могло бы случиться, что и при теперешнем положении дел, при серьезном каком-нибудь повреждении на единственной дороге, выставка оказалась бы сразу отрезанной от большей части России.
Но этого не случилось, бог даст, и не случится, посетителя не задавили, а к будущей выставке в провинции будет, вероятно, и дорог побольше. Тех дорог, которые создадут и свободный доступ к выставке, создадут и самых пассажиров.
Мне важен другой второстепенный из той же области вопрос — выбор места для выставки в самом Нижнем. Указывают бесполезность избранного места для города, указывают на другие места, где выставка, как памятник, сохранилась бы лучше и в то же время принесла бы больше пользы местному населению. Вопрос этот для меня, как не местного жителя, неясный, и, может быть, разные мелкие неудобства, вроде хождения по пескам выставки, укусов комаров в свое время, дороговизны и затруднения в извозчиках, риска сгореть в разных сухопутных и плавучих деревянных кострах, — все это, может быть, окупается какими-нибудь вполне основательными соображениями в пользу именно выбранного места. Хотя бы одно пространство: восемьдесят десятин! Такой кусок земли, свободный к тому же, в самом городе или поближе к нему не так легко найти. Наконец близость ярмарки, а с ней уже готового контингента обычной публики.
Что сказать о внешнем виде выставки?
Слишком много, иногда очень притом скучного дерева.
Но если надо было так скоро все сделать, то в стране, пока еще дерева и соломы, другой строительный материал — железо, камень — не так скоро и раздобудешь.
К внешней стороне, можно, пожалуй, отнести и архитектуру зданий выставки. Всякий, кто видал другие выставки, согласится, что самостоятельного в них мало. И в упрек, думаю, ставить этого нельзя: мы еще не на той степени развития, когда можем указать человечеству что-либо новое, потому что таковые указания делаются, как видим из истории, не тем, кто пожелал бы приставить палец ко лбу, а нациями, тысячелетиями проходившими тяжелый путь общечеловеческой культуры. И на этом пути постепенности и последовательности хорошо, если мы уже сумели бы только толково усвоять и воспринимать давно другими открытые Америки.
Вот и выставка.
«Художественный отдел», «Художественно-промышленный отдел»…
О художестве очень много разговоров, но художественного и на выставке и в жизни нашей, — и выставка так красноречиво говорит об этом, по-моему, — так мало, мало, мало… претензий, конечно, миллион.
Эти задами изукрашенные барельефы, бронзовые буйволы, кузнецовская безвкусица, вероятно, авторам кажутся очень высокими художественными произведениями. Не только авторам: кузнецовского товара расходится на миллионы рублей в год…
Но безвкусица, отсутствие каких бы то ни было следов художественного воспитания в культурной сытой среде — это еще цветочки в сравнении с тем, что изготовляется собственно для народа.
Посмотрите на эти все те же от века веков уродливые рисунки, — при невозможном сочетании цветов красного, желтого, зеленого, — ситца, кумача, всего того, за что десятки миллионов платит народ. Это ли не суздальская живопись?! Но фабрикант, наживающий громадные богатства от своего народа, он и не думает об этом.
Облагораживание вкуса, художники, которые гением своего творчества сумели бы претворить сырое требование города в нечто такое, что совместно с остальным воспитанием и образованием манило и звало бы к иной, более высшей жизни, создавало бы иные радости, а с ними и потребности той жизни, — какое до всего этого дело самому, без художественного чутья, без любви, фабриканту? Он только тот же грубый продукт своей среды.
