Зорин. Нет… ночь всю писал — с поездом отправлять рассказ надо, а конец еще в голове… Да и какой я вам компаньон? Только завтрак весь испорчу… Я ведь циник: всю иллюзию разобью… Когда тридцать лет пишешь… Где я шапку свою дел?.. Я и дочери своей говорю: бери лучше правофлангового в мужья, чем писателя, — какой муж писатель? Иллюзий никаких, ночь пишет, днем или с друзьями по трактирам пропадает, или спит, и при всем этом хорошо еще, если через несколько лет после свадьбы не примется за пополнение пробелов по части женской души… (Показывает на Беклемишева.) Вот кого зовите: рыцарь без страха и упрека…

Босницкий. Тот рыцарь, который стоит перед малюткой гор. (Показывает Рославлевой на Беклемишева.)

Рославлева. (всплескивая руками). Владислав Игнатьевич!..

Босницкий (слегка смущенно). Художник не рыцарь? Благороднейший из всех рыцарей… как Данте определяет художника: «Jo mi son uno che quando amore spiro noto in quel modo dei detta dentra, vo significando».

Зорин. Ходячая энциклопедия… Переведите хоть.

Босницкий. «Я так создан, что мною руководит. любовь, и что она мне диктует, то я и пишу». Художник! Он любит, боготворит все то, что жизнь. Это его храм, где все тянет его с неотразимой силой… Все старо в этом храме, как мир, и ново, как тот луч, который играет в том разноцветном фонаре… Ребенок и мудрец — два вечных естества художника…

Зорин. Поэтому вы и предлагаете целовать его? Че-ерт! (Машет рукой, кланяется и уходит.)

Рославлева (вдогонку). Александр Сергеевич, оставайтесь завтракать.

Зорин (не поворачиваясь, отрицательно мотает головой, идет, слегка волоча ногу). Было время… (Уходит.)

Босницкий. Этот Зорин всегда бесит меня. Ведь большой талант в сущности, очень тонко наблюдает жизнь и понимает — мог бы развернуть картину (делает соответствующий жест), а что в его писаниях? Шаблон, мораль, никуда не годная психология… В жизни сам поцелуется без всякой психологии, и в этом и будет психология, а на бумаге такую канитель разведет…

Входит слегка выпивший князь. Беклемишев делает нетерпеливое движение и сухо здоровается с князем.

Беклемишев (отходит с Рославлевой к сцене, тихо). Вы хотели, кажется, сегодня никого не принимать, Рославлева (тихо, испуганно). Я не виновата.

Входит лакей, подает Рославлевой карточку.

Рославлева (берет карточку, быстро бросает ее на стол и смущенно закрывает лицо). Ах, ах, ax! (Торопливо, испуганно лакею.) Никакого ответа не будет.

Лакей уходит.

Босницкий берет карточку.

Рославлева (быстро хочет отнять у него). Нельзя, отдайте. Я уйду, если не отдадите.

Босницкий (обиженно). Да извольте, извольте.

Князь. Точно никто так и не догадается, — от мотылька, конечно.

Беклемишев (в сторону). Это еще кто? (Громко, сдержанно.) Это кто?

Рославлева (растерянно). Я здесь ни при чем.

Босницкий (Беклемишеву). Понимаете…

Рославлева (кричит). Не говорите, не говорите.

Неловкое положение. Беклемишев угрюмо смотрит в тарелку.

(Босницкому, решительно.) Говорите.

Босницкий (князю). Вы, кажется, лучше знаете.

Князь. Я ничего не знаю: у меня болит голова. (Уходит.)

Рославлева (Босницкому). Говорите же. Босницкий. Ну, одним словом, какая-то глупая маскарадная история, и с тех пор целый эскадрон воинов, с этим мотыльком саженного роста во главе, осаждает.

Рославлева. Я им никакого, никакого повода не подала. Это было три недели назад: разговаривала в маскараде, — все разговаривают, проводили мою карету до подъезда, узнали мой адрес и с тех пор не дают покоя; чем я виновата? (Беклемишеву.) Пишет, что внизу ждут меня завтракать…

Лакей (входит, смущенным голосом). Они здесь — просят на два слова. (Уходит.)

Рославлева (растерянно). Господи! (Вдруг плачет.)

Беклемишев (сурово). Вы хотите выпроводить их?

Рославлева. Конечно. Это было пустое кокетство, но теперь я не хочу, не хочу, не хочу!..

Беклемишев. Вы позволяете мне переговорить за вас?

Босницкий. Ну, что там еще?! Прогнать их через лакея.

Беклемишев (Рославлевой). Можно?

Рославлева. Я боюсь.

Беклемишев (сухо). Пожалуйста, не бойтесь. (Идет к двери.)

Босницкий. Все уж пойдем тогда.

Беклемишев (холодно). Зачем? Выйдет, что струсили. (Уходит.)

Босницкий. Глупая история: дуэль выйдет.

Рославлева стремительно бросается к двери. Босницкий тоже встает, в дверях появляется Беклемишев.

Рославлева. Ну?!

Беклемишев (идет к сцене, сухо). Ушли и больше не придут.

Рославлева. Но что же вы им сказали?

Беклемишев…Сказал им, что здесь живут совершенно порядочные люди, — они извинились и ушли.

Рославлева. Ах, я так, так, так благодарна… Я такая глупая: я не должна была вас пускать…

Беклемишев (морщится). Почему?

Рославлева. Вы писатель, и вдруг из-за меня…

Беклемишев (недовольно). Ну, что там еще!..

Босницкий. А если бы не так благополучно кончилось? И вдруг дуэль? Писатель Беклемишев и известный скандалист маскарадов…

Беклемишев. Конечно, это было бы глупо…

Босницкий. Да, да… Но мне все-таки пора… (Подходит к Рославлевой, иронически целует ей руку, приятельски жмет руку Беклемишеву и уходит.)

Беклемишев провожает его.

Рославлева одна.

Рославлева. Боже мой, боже мой! Что он подумает обо мне? Что мне делать?

Беклемишев входит.

Рославлева (испуганно, ласково обнимая Беклемишева). Милый мой… У тебя что-то есть на душе? Конечно, я знаю, что все эти… Но я сейчас тебе объясню, как все это вышло.

Беклемишев. Какое я право имею?..

Рославлева. Ты? Какое право? Право жизни и смерти. (Решительно.) Милый, ты никогда меня не будешь знать, если не узнаешь мою историю. Я тебе все, все расскажу. Ты всегда так упорно отклоняешься, но ты должен, должен меня выслушать; особенно теперь, когда мне все так ясно, все… Милый, позволь… Беклемишев (нехотя). Расскажи.

Садятся.

Рославлева (оживленно). Слушай… Помнишь, я тебе как-то шутя, на твой вопрос: откуда я? — ответила: «Я спустилась на землю на лунном луче»?.. Ты знаешь, я действительно сошла с луны в том смысле, что я не понимаю ничего в человеческих отношениях… Говорят, надо так, а не так, — надо лгать, надо притворяться… я не понимаю этого, я не могу. Я и хочу, как другие, и всегда все выходит как раз наоборот. Я просто какая-то, верно, проклятая… Вначале я мечтала о подвигах и жертвах, а что вышло из всего этого? Я бросила дом, общество, ушла на курсы. Я не могла поступить на высшие курсы, потому что умела танцевать, ездить верхом, говорить на четырех языках, умела носить парижские платья, но диплома у меня не было. Я была на курсах сестер милосердия… Там я и познакомилась с моим будущим мужем, — он кончал тогда университет, — у него были красивые глаза, он все сидел и молчал, только смотрел, когда другие говорили. Мне казалось, что он молчит потому, что больше всех их знает… он молчал потому, что он дурак был, полное ничтожество, которое я презирала уже, когда шла с ним под венец.