— Передохнем?
— Некогда отдыхать, уйдет старик, надоест ждать и уйдет. Ищи его потом!
— Тогда — вперед!
И мы снова взбираемся по склону. Наконец почти одолеваем его, но тут на нас налетает ветер — сначала шутя, озорно, и нам, запыхавшимся, он даже приятен. Но через миг он превратился в ураганный. Неистово сметал с земли снег, взвивал его и взвихривал.
Я крепко ухватил Инну, но… слишком поздно — нас обоих сбросило в глубокое ущелье.
— У кого детали рабочего вала?
Вынырнув из снега, мы еле нашли друг друга.
Инна улыбнулась и знаками предложила идти к вершине прямиком. Мы снова пустились вверх по коварному склону, такому опасному. Намучились — не передать, но Инна держалась стойко, на миг не отходила от меня и даже приободряла, помогала! Наконец снова показалась вершина, но — на миг.
Земля под ногами закачалась, завертелась и поплыла. Вряд ли долетели б живыми до дна пропасти, если б нас не ухватили чьи-то сильные руки.
Бушующая стихия разом унялась. Перед нами стоял белобородый, белоснежный исполин. Через плечо у старика перекинута была переметная сума — хурджин.
— Кто чертит детали рабочего вала?!
— Здравствуй, Дедушка Мороз!
— Здравствуйте, дети! Хорошо, что пришли, невмоготу уже одному!
— Все вместе проведем эту ночь под открытым небом.
— Вот порадовали старика, не оставили одного, приняли в свою компанию. Просите что угодно, любое желание выполню.
— К себе пригласить мы просто не можем, не поместимся втроем в нашей комнатушке, — извиняясь, пояснила Инна, с сомнением оглядывая деда.
— В комнатушке? — удивился Дед Мороз и, развязав хурджин, достал сверкающий камень, покатил к нашему домику. И внезапно на его месте возник хрустальный дворец.
— Кто чертит детали рабочего вала?!
— Пусть у нашего дома будет огромная веранда и окна пусть будут высокие, широкие, чтобы все положенные нам лучи солнца проникли, пусть озаряется наш дом.
— Будут большие окна, будет светить вам солнце! — Старик достал еще один блестящий камень и покатил к хрустальному дворцу.
— В доме всегда должен быть свет и мир! — заявила Инна и так глянула на меня, словно только от меня и зависело это.
— Будут, будут, — заверил Дед Мороз. — Вы долго будете любить друг друга, очень долго, вечно. Появятся у вас дети…
— Хочу иметь много детей, — горделиво сказала Инна, осмелев.
— Исполнится ваше желание, — Дед Мороз запустил руку в хурджин и покатил к нашему дому горсть сверкающих камней.
— Я хочу иметь очень много детей, и красивых! — еще более горделиво потребовала Инна.
— Будут дети, красивые и счастливые, счастливые все!
— Да будет так! — восторженно воскликнула Инна, потом задумалась и со вздохом добавила: — Лишь бы войны не было!
— Скажете наконец, кто чертит детали рабочего вала?!
— Что?..
— Ты делаешь? — спрашивает начальник отдела.
— Да.
— Дай-ка сюда.
Я несу ему чертеж. Сотрудники ухмыляются.
— Который час? — интересуюсь я.
— Двенадцать.
1971
АВТОПОРТРЕТ С ЗАСОХШИМИ ЦВЕТАМИ
— Проснулся, сынок?
— Нет, сплю.
— Вставай, опоздаешь на работу, — говорит мама, поглаживая меня по голове теплой рукой. — Вставай, сынок, пора.
Серое утро. Солнца нет. Когда солнце скрыто облаками, трудно сказать, который час; впрочем, мне это ни к чему. Я давно уже просыпаюсь в одно и то же время — ровно в половине восьмого. Если светит солнце, я точно определяю время по тени, отбрасываемой вещами, внося коррективы в соответствии с сезоном года и месяцем. Ошибаюсь лишь на две-три минуты, поскольку мебель в комнате, и моя кровать в том числе, вот уже сорок лет стоят по раз и навсегда выбранному варианту. Комната маленькая, и как-нибудь иначе вещи или не разместятся, или ими неудобно будет пользоваться.
— Вставай, сынок.
Мама любит порядок, не допускает, чтобы я опаздывал.
Почти сорок лет я сплю на одном и том же месте. Все трещины, линии и пятнышки на стенах и потолке давно чему-то уподобились в моем сознании. Они упорно возникают после редких ремонтов все эти сорок лет, так что положение тени по отношению к ним подсказывает мне верное время, и я вполне обхожусь без часов.
Нынче среда, тринадцатое августа тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Сейчас, наверно, без четверти восемь.
— Доброе утро, мама…
— Твой бедный отец к пяти девушкам сватался с этим обручальным кольцом. Пятой была я. Недавно носила растянуть ювелиру. В нем двенадцать граммов червонного золота. Авось и тебе принесет счастье. Сколько можно ходить бобылем, годы-то бегут… Мне что, да ведь и я не вечно буду рядом, останешься один. Ну что ты уставился? Возьми… Нравится?
— Очень, спасибо.
— Надо же иметь что-нибудь на память об отце.
— Спасибо, мамочка.
— Мамочка! Ишь, сосунок! Может, соску дать?..
Иду принимать душ. Неловкий взмах руки — и кольцо, соскочив, звякает о кафель, кружится вокруг открытого трапа. Круги сужаются, и я не успеваю опомниться, как оно исчезает с потоком воды…
Я сорвал с календаря листок с отошедшим днем, завел все часы — настенные, карманные, ручные — и включил радио: погода в Тбилиси ожидается без осадков. Температура ночью двадцать один, двадцать три, днем — тридцать три, тридцать четыре градуса. А в семь утра было уже девятнадцать!
Поставил на плиту чайник и сковородку с яичницей. Быстро позавтракал и выглянул в окно: дождя ночью не было, моя белая машина сверкает чистотой. Пора идти.
— Я пошел, мам!
— Будь осторожен, сынок!
— Если выберусь, приеду обедать!
Улицы забиты машинами — пешком быстрее доберешься до работы…
Трехтысячный коллектив нашего учреждения составляет программу для так называемой «мыслящей машины». Программа должна быть готова к концу двадцатого века. Однако для машины планируется память, которую нам не запрограммировать и к концу двадцать первого столетия. Мой отдел (раз я так выражаюсь, само собой ясно, что заведую отделом) составляет программу по оригинальной грузинской драматургии. Отдел состоит из трех подотделов — театра, радио- и теледраматургии. Поскольку в нашем многонаселенном городе если не каждый второй, то каждый третий сочиняет пьесу (каждый второй слагает стихи!), легко представить, каково приходится мне, трем моим замам и многочисленным редакторам-инженерам. К 2000 году драматургия должна оказаться на высоте, достойной наших великих традиций в этой области. А чтобы вы со всей ясностью представили всю безнадежность моего положения, скажу прямо: у нас нет своих, написанных на нашем языке, более или менее сносных оригинальных пьес. Я веду речь о радио- и телепьесе. Признанные у нас великолепными радио- и телепьесы — это спектакли, радио- и телеспектакли, созданные отличными актерами и режиссерами на удивление потомкам. И прошу вас, не возмущайтесь и не кидайтесь на меня с оружием, облачась в патриотические доспехи. Вряд ли вас это тревожит больше меня; почитайте-ка наши пьесы, и посмотрим, что вы тогда скажете. Теперь вы представляете приблизительно, каким отделом я руковожу и в каком нахожусь положении. Остается добавить, что мы хотя бы раз в месяц обязаны открыто рассмотреть и обсудить проект, который предлагаем машине. На обсуждении присутствуют все кому не лень, а также ответственные за программирование машины.
Сегодня именно такой день.
Сегодня, в среду, тринадцатого августа, состоится обсуждение проекта.
Исходя из специфики нашего учреждения, здание для него возвели за городом. В черте города от движения транспорта стены вибрируют, что мешает точному программированию.
Коридоры и кабинеты устланы мягким, звукопоглощающим ковром. И когда обсуждение кончилось, зал опустел так бесшумно, что можно было услышать полет мухи.
Мой письменный стол и пульт на восемнадцатом этаже в комнате № 1852. Из окна виден весь город. Одуревший от четырехчасового бурного обсуждения, я наслаждался тишиной и покоем, когда раздался глухой звон. Так у нас возвещается перерыв. Я запер двери, опустился в глубокое кресло лицом к широкому окну, потом слегка откинул спинку и задремал…