Я любил смотреть на ее руки, восхищался ими и недоумевал, почему ее не радовало это. Пальцы у нее были точеные, поразительно чувствительные, они умели пройтись по моей шее, шаловливо и трепетно, сокровенными тропками. Нежность, с какой они касались моей груди, плеч, выдавала таимую ими страсть, но их откровенность шла им же во вред. Мне, лишь мне принадлежали ее руки, и я радовался, гордился — они ласкали одного меня.

Этими руками теперь она держит грудь и кормит ребенка, которого родила от другого.

Я любил смотреть на тугие почки вечером. Став под деревом, восхищенно разглядывал их в слепящем свете лампионов.

«Рождается зеленый цвет, — думал я. — Видеть бы художнику все оттенки зеленого, что возникают в почках, пока они еще не раскрылись. Или после, когда лето распустит их, ярко зазеленит, а осень изжелтит, искраснит и иссушит. Человек видит лишь основные цвета, а переходные и не замечает. Эти неприметные полутона существуют для самих себя. Полная гамма встречается лишь в природе».

Ему нравилось смотреть на почки в слепящем свете лампионов весенним вечером. Поле зрения заполняли тонкие веточки и почки, а за ними, совсем близко, покачивалось черное небо, словно бы намереваясь опуститься на ветки. Он знал, что если б оказался на верхушке дерева… Он много чего знал, но никогда не думал о том, что знал. Это наводило на него грусть.

Он стоял не двигаясь, долго стоял, взор его заполняли почки. Потом услышал шелест, будто его позвали только-только пробудившиеся побеги.

— Реваз, — услышал он откуда-то издалека и удивился, — Резико! Резо! — доносилось до него, радуя. — Резо, что с тобой? — женщина погладила его пальцами по плечам.

— Ция, извини… Как ребенка, захватывает меня приход весны.

— Оставь. Ужас как устала. Пойдешь ко мне?

— Такой вечер провести в комнате?!

— Устала я очень.

— Я знаю тихое место, — сказал он и усмехнулся про себя: «Знаю много тихих мест, укромных».

— Хорошо.

В такси они вели себя не по возрасту легкомысленно, и водитель невольно следил за ними в зеркальце.

— Какой сегодня день?

— Четверг.

Молодой человек достал из кармана записную книжку и раскрыл ее.

— Шесть лекций было?

— Да, шесть. Невмоготу уж студентам, видно, не шутит весна, по-настоящему наступила.

— Шумят?

— Немного.

В аллее было тихо. Женщина осторожно положила голову ему на плечо.. Он не шевельнулся.

— Отдохни. Помолчи и отдохни.

И снова устремил взгляд на зелень едва распустившихся почек, которые нежила луна. Чудилось, деревья и кусты вот-вот вспыхнут. Он безотчетно обнял женщину. Она пошевельнулась и уютней приникла к нему. Когда они оставались наедине, разговор не вязался. Он никогда не размышлял о ней. И свои действия анализировать тоже не любил. Но его раздражало то, что происходившее между ними напоминало ему что-то уже изведанное, и это угнетало его. Поэтому он редко испытывал страсть, оставался равнодушным. И сейчас он без особого желания обнял ее, губы их заученно сошлись и не отрывались, словно шептали что-то друг другу.

Потом они долго, очень долго сидели не двигаясь, вслушиваясь в живительную весеннюю ночь.

— Отдохнула?

— Да.

— Который час?

Она встала, всмотрелась в циферблат, а когда повернулась ответить, он крепко обхватил ее руками, стиснул до хруста в костях. Она любила его сильные руки, скорее доставлявшие удовольствие, чем причинявшие боль. Он прижал ее к груди, сомкнул веки и шепнул на ухо:

— Желанная моя…

Ило стоял на солнцепеке и злился. Укрыться в тени, даже очень захоти этого, было негде — поблизости ни пяди тени! Он стоял и злился на себя: «Чего мне взбрело назначить свидание в таком месте! Солнце жарит. Наш город без весны обходится, зима прямо в лето переходит!» Ило посмотрел по сторонам, потом уставился на точечные следы каблучков-шпилек, вдавленных в асфальт: «Как они умудряются ходить на таких тонких каблучках, неужто ноги не подворачиваются?» — улыбаясь, он поднялся на носки и ступил несколько шагов.

— Что с тобой, Ило?

— Где ты пропадаешь?

— …

Женщина была нечесаная, в черном отутюженном платье.

— Поди-ка сюда! Подойди!

Она не спеша подошла, заглянула в глаза.

— Ну-ка дыхни! Дыхни, говорю!

— Стыдно, люди смотрят.

— Пускай смотрят, чихал я на них.

— Успокойся.

— Опять напилась?

Дарико и не припомнила б, когда она пристрастилась к вину.

Трудное было тогда время. Отец не вернулся с войны, а мама тоже… Хотя, при чем мать, она не приучала ее пить.

— Выпила немного…

— Ладно, пошли!

Ило шел впереди. Женщина нерешительно побрела за ним, но постепенно ускорила шаг, и страх в ее глазах исчез — они шли к знакомому месту. Длинная скамейка хорошо была укрыта со всех сторон. Днем здесь никто не появлялся.

— Знаешь ведь, придушу, тварь… — тихо зарычал Ило и сдавил женщине горло.

Удивительное происходило с ним при этом. Всякий раз, когда он касался ее рукой, что-то вспыхивало у него в затылке и мощной волной прокатывалось по позвоночнику, разливалось в коленях. «Выходит, самое слабое место — колени, подкашиваются», — не раз мелькало у Ило.

А женщина уже успевала покрыть поцелуями его огрубевшие от работы руки и, уткнувшись лицом ему в колени, излить в слезах все-все-все…

— Ладно, перестань, подними голову, — просил Ило.

— Не могу сразу, погоди…

— Перестань, хватит.

— Сейчас.

Потом посидели молча, не двигаясь. Обоим приятно было вот так — рядом, в тишине. И думать друг о друге. Чувство близости не притупилось, не стало привычным. Каждое прикосновение ощущалось поразительно остро, было невыразимо приятно. Они не понимали, что с ними творится, а творилось нечто значительное, необоримое, что они и не пытались побороть в себе.

— Когда идешь в отпуск?

— Скоро.

— Нашли тебе замену?

— Нет, — с тайной гордостью сказал Ило, уставясь на колени. Руки у него слегка дрожали. Он откинул женщине волосы со лба и заглянул в глаза. В ее глазах он всегда вычитывал ту же страсть, какой обуреваем был сам. Это еще сильнее распаляло его. Он подхватил женщину, поставил на ноги и прильнул к ней, обнял и стискивал в объятиях, пока не услышал знакомый хруст костей.

— Тише, больно…

И целовал ее в шею, в одно и то же место, еще и еще, еще и еще… И не заметил, как у него вырвалось:

— Желанная моя…

В углу, словно наказанный ребенок, стояли большие часы, отсчитывая секунды. А секунды летели.

— Куда вы бежите, секунды!

Ция встала, достала из шкафа платье, сшитое для этого дня, и сняла халат.

— Сегодня тебе надо затмить всех, понимаешь? — сказала двойнику в зеркале. — Этого хочет Реваз, а значит и я, а еще потому, что там соберутся очень, очень нужные, интересные люди. Все они знают Реваза и знают, что существую я… Странно, Реваза считают более крупным ученым, чем Тенгиза, но докторскую диссертацию защищает сегодня Тенгиз. Поэтому я должна быть особенно красивой. Хотела бы знать — расстроен ли Реваз? Наверное, расстроен. Но зачем ему тогда, чтобы я выглядела лучше всех? Кажется, не оправдаю его надежд — когда стараешься, ничего не получается. Как пить дать отправит домой.

Ция еще раз осмотрела себя в зеркале и вышла на улицу. Такси давно поджидало ее. Водитель дремал.

У института, где работал Реваз, Ция остановила машину. Через две минуты спустился Реваз.

— А ты больше меня волнуешься, раньше времени подъехала, — заметил он.

— Садись.

— Ну, здравствуй, — Реваз поцеловал ее в руку повыше локтя, как всегда, когда она выглядела особенно хорошо.

— Нравлюсь?

— Одобряю.

В институте взоры всех — от вахтера до академика с большой полированной головой — прикованы были к Ции.

Защита шла по шаблону. Защита любой диссертации, и блестящей и средней, проходила одинаково. Во всяком случае, Реваз и Ция не видели разницы. Реваз отлично знаком был с трудом Тенгиза и поэтому временами подремывал. А Ция, занятая собой, облизывала губы и даже исхитрилась неприметно для других взглянуть на себя в зеркальце.