Нана встала, взяла меня за руку и подняла с места. Долго заглядывала в глаза, обвила мою шею и, прижавшись крепко-крепко, поцеловала. И как! Такой поцелуй не забывается.
— Все, конец нашим встречам.
— Конец? В самом деле?
— Клянусь. Пошли.
— Пошли.
На вершине Саджогиа Нана заметила кого-то, растянувшегося в высокой траве.
— Кто тут может быть?
— Пастух или Перула.
— Овец нигде не видно.
— Значит, Перула.
— Простил или все дуешься?
— Помолчи, пока не одолеем подъем, трудно говорить, устанешь.
— Простил? — не унимается Нана.
— Ч-ш-ш.
— Здорово выносит такую высоту, — удивляется Перула. — Дышать-то трудно.
— Здравствуй, Перула.
— Здорово, зовли девочка!
— Что значит «зовли»? — любопытствует Нана.
— Потом скажу, в другой раз.
Переводим дух и принимаемся за дело.
У Наны острый ум, быстро схватывает мои пояснения. Перула не отходит от нас. Что-то очень сдружился он с Наной, балагурит. Я не успеваю называть знакомые мне вершины, хребты и кряжи, реки и деревни. Перула чует, на что я укажу, и выкрикивает название. Берет Нану за руку, отводит в сторону, будто оттуда лучше видно, и показывает ей рукой.
— Мериси!
— Гаретке.
— Вараза! Вон, над Лоднарским ущельем! — и по-приятельски хлопает ее по плечу.
— Здорово понятливая, верно, паря? — кидает он мне, осклабившись до ушей, и подзывает к себе, усмехаясь, шепчет на ухо: «В конце дороги дождусь, чтоб не видели вас вместе вечером, и без того судачат».
— А мы втроем спустимся, — успокаиваю я его.
Нана с недоумением переводит взгляд с меня на Перулу.
— Ладно, топай с нами, шатун, — смеется она.
Перула хохочет, хватает Нану за руку и срывается, мчит по склону, бросая:
— Угурула, угурула![19]
— Тише, Перула, тише! — ору я.
— Сумасшедший! Тише! — кричит и Нана.
— Топай, топай, живей! — злит ее Перула, хохоча и пружиня на своих длинных ногах.
Солнце заходит. На фоне озаренного светом неба цепи гор будто тушью очерчены. В Сатевзиа зажигаются первые лампы, из-за занавесок вслед нам глядят глаза-блюдца.
Комната обдает меня запахом сырости. Я повалился на постель, уперся ногами в стену. Сколько проходит времени, не знаю. Стараюсь не думать. Очень хочется иногда отдохнуть от мыслей, но это редко удается, начинаешь думать о том, как бы не думать. Чувствую — засыпаю, но вскоре глаза сами раскрываются. Так повторяется несколько раз. Вижу Нану. Спокойное безмятежное лицо, на ней новое платье. Снится мне? Где ей было взять новое платье?! И почему она находится у меня? Нана ходит по комнате. Во сне я никогда ничего не слышу, но сейчас отчетливо различаю ее шаги. Я разом присаживаюсь, натягиваю рубашку. Нана застыла на месте.
Удивительное у нее лицо — на нем отражается любое ее чувство; сейчас оно выдает обуревающее Нану всесильное желание, но на нем и смущение и мольба: не пятнать самого чистого на этом свете — девичьей чести. Как много в этой девушке от разъяренного леопарда и солнечного луча. В эту минуту она скорее похожа на прикованного леопарда, который вот-вот сорвется с цепи.
— Пошли! — предлагает Нана.
— Уходи.
— Пошли со мной.
Я следую за ней.
— Нана, хочешь подарю созвездие Большой Медведицы?
— Хочу.
— Подземный дворец?
— Хочу.
— Райскую поляну?
— Хочу, хочу, хочу!
Тучи упрятали солнце. Надвигается дождь.
Принесли подписать какую-то характеристику и многозначительно заметили: Нана-де возвращается в город. Меня задело. Почему она не предупредила? Не решилась? Перестраховалась?
Нет, ни то, ни другое… Ни за что не выйду ее провожать. Ни за что!
Завели машину.
Не выйду, нет!
Подхожу к окну, распахиваю.
Машина нетерпеливо тарахтит. Отъезжающие громко перешучиваются, прощаются.
— Счастливого пути!
— Угурула!
— Счастливо доехать!
— После вчерашнего дождя в Чангахском ущелье дорога обрушилась.
— Угурула.
— Счастливо оставаться, Перула.
— Прощай, Нана, угурула!
— Спасибо, Перула! А что значит «зовли», обещал же сказать.
— Значит — славная. Славная девочка.
Последние пассажиры забираются в кузов. Водитель стоит на подножке, спрашивает:
— Поехали?
— Езжай, езжай! — разрешает Перула.
— Геолог не выйдет?
— Перула, поди-ка сюда, скажу что-то на ухо.
— Давай, Перула, подтяни к ней ухо, не сумеешь, что ли!
— Ха-ха-ха-ха.
Перула озирается, кого-то ищет глазами, опять шепчется с Наной и несется к моей рабочей комнате.
— Уезжает она, паря, слышишь!
— Пусть уезжает, это ее дело!
— Ты что, паря, угурула ей не скажешь?
— Отстань.
Не верю, что Нана уедет. И боюсь убедиться в этом. Перула убегает. Машина тронулась… Уехали?
— Угурула! Угурула!
«Уехала! Уехала! — молотит в виски. — Уехала! Уехала!»
Загнанно хожу по комнате.
«Что со мной?! Почему не попрощался с ней как положено?! Что я наделал?»
«Уехала! — бьет в виски. — Уехала! Уехала!»
Выхожу во двор.
«Неужели уехала?» Двор пуст. Одни провожавшие стоят, укрывшись под наспех сооруженным навесом из брезента. Собирается дождь. Меня не видят.
Машина скрылась за скалой. Унесла с собой запах бензина и гул мотора. Внезапно я сообразил, что бегу, сломя голову бегу за машиной, и оборвал шаг.
Не вижу, чувствую, что стоящие во дворе застыли, наблюдают за мной. И так ощутимы, так нестерпимы их колюче-насмешливые взгляды в спину…
Я медленно, очень медленно повернул назад — дал любопытным время овладеть собой и разойтись, но ни один не шевельнулся. Медленно, тяжело побрел назад. Они расступились, давая мне пройти. «Шпицрутен… сквозь строй…» — мелькнуло у меня вдруг. Нет, солдаты были добрее. Эти по лицу бьют. Иной откровенный взгляд, взгляд в упор куда мучительнее и больней удара розог. Торопливо захлопнул за собой дверь.
В тот день я очень долго работал. И ночью спал хорошо.
Все началось наутро. «Как одиноки мы тут… Одни», — вспомнились слова Наны.
Я встал, сунул руки в карманы и не спеша направился по шоссе. Недалеко от нашего лагеря, у скалы, где в последний раз сворачивает дорога, я присел на белый валун за кустами.
Что же все-таки произошло? Что перевернуло мне душу? Мучаюсь, хочу разобраться, понять как следует, что случилось? Что мне нужно? Чего я лишился?
Почти каждый день бреду к валуну.
Сижу, думаю…
«Как одиноко мне. Какое одиночество».
Неужели это в самом деле так? Неужели одна девчонка заполняла собой мою душу? И так опустошила разлука с ней? Нет. Я уже тогда знал, что это пройдет. Пройдет? Но я хочу ощущать себя нужным кому-то, любимым кем-то. Как все было очевидно, ясно, просто… Неужели еще какая-нибудь увлечет меня так?.. Ничего… Пройдет это. Пройдет? Да, наверно.
Никогда прежде не испытывал одиночества. Неужели я одинок? Нет! Вокруг люди — близкие, подарившие мне жизнь. Я не забыт ими. Просто увидели, что опасность миновала, что я пришел в себя, и занялись своими делами. Я знаю — дорог им, в глубине души они таят любовь ко мне.
Как земля — богатства в своих недрах.
Я тоже чувствую ее, сокровенную, лелеемую в глубине моего сердца. Даже незнакомые люди любят друг друга, но не ведают этого. Нужен лишь повод, чтобы это проявилось. Я убежден — жизнь полна любви.
Но сейчас я валяюсь на земле у белого валуна, и будущее кажется беспросветным. Все безразличны. Думаю только о ней. Только Нана нужна мне! С ней хочу быть!
Я не повернул головы, не встал, просто ощутил, как нерешительно подошел Перула, опустился рядом на колено и, сочувственно потрепав по плечу, прошептал:
— Переживаешь, паря?!
1966
HE МОГУ БЕЗ ТЕБЯ…
«У женщины должны быть красивые руки, — говорил я ей, — такие вот, как у тебя».