— Поехали быстрее! — попросил я.

— Рванем?!

— Рванем! — согласились девушки, и скоро спидометр показывал сто.

— А на кой нам ехать в Дманиси?

Молчание.

— Ресторан там есть? — снова спросил Важа.

— Нет.

— Столовая?

— Нет.

— Куда же тогда везем девочек? — оторопел наш водитель и сбавил скорость.

— Красиво там очень! — Не объяснить ему иначе, не поймет и не поверит.

— Красиво?! Красивее всего жареные цыплята с ткемалевым соусом, шашлык, охлажденное вино…

Хорошо, что девушки рассмеялись, не то Важа целое меню б составил.

— Нам все равно, куда ехать! — сказала Нана и за себя, и за Лали.

Что ж, если тебе все равно, Лали, тогда и мне безразлично. Но, сдается, Лали не все равно. Не должно быть все равно. Взгляну сейчас на нее и узнаю: по глазам ее всегда ясно, о чем она думает. Я медленно обернулся, заглянул Лали в глаза. Она растерянно улыбнулась. Привыкла, что я за нее думаю. Если и дальше будет так, хорошего мало. Лали всегда всем довольна. И в этом мало хорошего.

Подъезжаем к какой-то столовой. Важа останавливает машину.

— Кажется, тавот[15] сломался!

Девушки всполошились. Важа обошел машину и обратился к Нане:

— Хочешь глянуть на сломанный тавот?

— Хочу.

— Выходи из машины.

Важа взял ее за руку и повел в столовую.

Скоро они вернулись, нагруженные снедью и бутылками.

— В коньяках разбираюсь, а в закусках профан, Нана помогла, — пояснил нам Важа.

Нана несла аккуратно завернутые в пергамент помидоры, огурцы, зелень, сыр, хлеб, отварную курицу.

— Фрукты осталось купить, — сказала Нана.

— Сейчас, — отозвался Важа, опуская к моим ногам бутылки с коньяком и лимонадом.

Когда и фруктами запаслись, Важа с надеждой спросил:

— Точно в Дманиси едем?

— Слово есть слово!

Мы оказались первыми посетителями в этом году. За крепостной стеной цитадели зеленела весенняя трава. Важа остановил машину возле храма и выключил мотор. На примятой траве резко обозначился след всех четырех колес.

— Приехали? — спросила Нана, выбираясь из машины. Лали шла по колено в траве.

— Как красиво колышется на ветру! Словно волны переливаются. Волны зеленого моря… — сказала Лали. Сказала для меня.

Важа ступил несколько шагов и навзничь растянулся на траве.

— Давайте поднимемся на самую верхнюю башню, — предложила Нана.

— Погоди, сначала поедим. Есть охота, — возразил Важа.

— Нет, сперва осмотрим тут все.

— А вода здесь есть? — спросил Важа.

— Нет, внутри крепостной стены нет. К реке надо спуститься.

— Вниз?!

— Да.

— Шутишь! Что я, альпинист тебе!

— Здесь есть тайный подземный спуск к реке.

— Раз ты знаешь путь к реке, ты и сходишь, — заключил Важа и достал из багажника блестящий медный кувшин. В машине у него есть все: свечи, иголки, ковер, надувная подушка, вилки, веревки, стаканы, нитки, мыльница, ложки, полотенце — не перечислить всего.

— И я с тобой, — попросилась Лали.

— Не пройдешь на своих тонких каблучках.

— Босиком нам идти, что ли? — встряла в разговор Нана.

— Мы с вами стол накроем, пока он вернется, — решил Важа. — Давайте помогайте.

Я схватил кувшин и спустился в подземный ход. Ход длинный и довольно крутой. Ступени сохранились местами. Полная тьма. Жаль, фонарик не захватил: в машине Важи наверняка нашелся бы. Предусмотрительный он человек, запасливый. В туннеле темно, холодно. Днем здесь царят летучие мыши, носятся во тьме вверх и вниз с шипящим писком. Неприятные у них голоса. Вспугнутые моими шагами, они устремились в концу хода и затаились там, скучившись. Выход давно обрушился, завален, и сочащаяся со стен вода скапливается в лужи. На обвалившиеся глыбы падает слабый свет. Где-нибудь поблизости должен быть лаз…

Кто только не проходил здесь! В чьих только руках не был Дманиси! А спустя столетия по тому же ходу спускаюсь я — водонос Лали, Наны и Важи. Зачем? Затем, что захотел еще раз пройти этим потайным ходом и побыть наедине с собой.

«Истекает кровью осажденный город. Я ранен легче, чем другие, и должен незаметно сойти к берегу, набрать воды в этот огромный кувшин, принести воинам — распаленных жарким боем мучает жажда. Несколько отважных защитников крепости уже остались лежать у реки — настигли их отравленные стрелы метких лучников. Но враги в ярости — не сумели обнаружить ход. Я доставлю воду воинам. Не возьмет враг крепости. Не сдадим…»

На берегу сидит красивая девушка и заплетает косу.

— Здравствуй!

— Ой! — испуганно вскрикивает она и пытается сбежать.

— Не бойся. Я тебе брат, ты мне — сестра.

— Из-под земли, что ли, вылез? — недоумевают огромные черные глаза.

— Не скажу. Это тайна.

— Ты знаешь, где подземный ход?!

— Не скажу. А ты что делаешь тут?

— Гусей пасу.

— Такой трусихе я б и гусей не доверил.

— А ты председателя нашего колхоза спроси…

— Ударница?

Девушка смущенно потупилась. Потом встала.

— Пойду я.

— Постой.

— Гуси разбегутся.

Она шла по гальке босиком будто по ковру.

— Как звать?

— Кетино.

— А фамилия?

— Мартиросова.

— Не Мартирозашвили?

— Мартирозашвили когда-то давно жили в Дманисской крепости, а нынче в Большом Дманиси Мартиросовыми пишутся…

«В конце десятого и начале одиннадцатого веков Ташири и Картвельская долина в ущелье Болниси-Дманиси были подвластны правителям Армении. И в ту пору здесь усилилось влияние армянского. Вероятно, тогда и назвали область Сомхити[16]».

— Откуда ты знаешь, кто тут жил прежде?

— Дедушка рассказывал.

— Сколько ему лет?

— Сто два.

«Население, которое считает себя здесь коренным, не помнит своего прошлого. Не сохранилось никаких устных преданий, кроме тех, что дошли до них от последних представителей рода Орбелиани. Прежние имена и названия позабыты или исковерканы. Кроме Локи, не ведают первоначальных названий гор: Машавери называют Мушеван, Пинезаури — Хамамлу-рекой. Большинство развалин поселений безымянны или называются по-татарски».

— А твой дед, кроме грузинского, знает другой язык?

— Нет.

— А ты?

— И я нет. В школе, правда, учила русский и английский.

— Ну и как — знаешь?

— Русский — немного, а английский нет.

— Плохо училась?

— Средне. Пойду я.

— Куда спешишь? Подсоби вскинуть кувшин на плечо, тяжелый он очень.

— Этот вот кувшинчик?!

— Да, для целого войска несу воду.

— В этом кувшинчике?!

— Да.

Она наклонилась поднять кувшин, и глубокий вырез платья обнажил грудь. Но прикрыть рукой и не подумала. Решила, видимо, что «городскому» нет дела до нее, деревенской, не проявит интереса. И невдомек ей, что глаза и без ведома разума занимаются своим делом. Впрочем, не знаю, возможно, как раз наоборот — по велению разума.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Замуж не собираешься?

— Ой, что ты!

— Пора уже.

Девушка зарделась, исподтишка оглядела себя. Прикрыла рукой вырез платья и снова густо покраснела.

— Пойду я.

— Иди, моя хорошая…

«Пастушка» ушла,, и чувствовалось, что ступала она не так, как всегда. В восемнадцать лет, хоть гусей паси, хоть в космос лети, ты уже взрослая, уже проступает в тебе женщина со всеми достоинствами и недостатками.

«Я донесу кувшин до воинов; надо спасти Кетино, Нану, Лали и Важу. Забираясь в подземный ход, я спотыкаюсь и падаю, но и капле воды не даю пролиться. Из раны сочится кровь, но у меня хватит сил — и сил, и крови — одолеть крутой подъем. Воинов мучает жажда. И я упорно карабкаюсь вверх. Одной рукой держу кувшин, словно знамя, берегу его как зеницу ока, как свет очей своих. Кружится голова, в глазах темнеет. До слуха, доносится торжественная молитва. В одной руке у меня кувшин — свет моих очей. Во тьме зажигаются свечи, пахнет воском и медом, снова слышится песнопение: «Ты — виноградник мой, весенний, расцветший…»