Человек хороший, в принципе не врун, а «заносит», как только речь заходит о войне. И могу понять почему: в горьком военном прошлом исчезла молодость, растворилась сила, ушло здоровье… все, что имел лучшего, оставил человек в пехотном окопе, или под броней «тридцатьчетверки», или на промозглых болотных дорогах. Оставил, не думая о себе, нисколько не крохоборя. И неожиданно для себя выжил. Выжил и вернулся в мирные будни. Как все, трудился, растил детей… но уже никогда ничего более значительного, чем в боевую пору, с ним не происходило. Вот и стала спустя годы рисоваться человеку война в приукрашенном свете: будто для того он и родился, будто для того только и отмерял свой срок на земле, чтобы вернуться с победой!

Так удивительно ли, что хочется приукрасить ветерану то горькое время, а заодно и собственную роль сделать хоть чуточку значительнее?

И все-таки я должен рассказать о войне. О моей войне, что была увидена и пережита. Нет, не ради занимательности повествования включаю я эту трудную тему, а единственно в соображении истины. Пусть фрагменты из жизни — не полная жизнь, но, подобно каплям, повторяющим состав Мирового океана, они непременно должны отображать целое.

Война многое отняла у моего поколения — не перечислить убитых, калек, пропавших без вести, а сколько неосуществленных замыслов, сколько непройденных дорог, оборванных на полуслове диалогов.

Но война и очень многое дала нам. Не только тридцатилетних генералов, отважно принявших ответственность за жизнь тысяч подчиненных, за будущее страны имею в виду. Это само собой! Но стоит припомнить, как снизился, можно сказать, почти исчез контингент маменькиных сынков в те годы, каким бешеным темпом мужало целое поколение и на фронтах, и в тылу!

Можно ли вообразить в условиях невоенного времени восемнадцатилетних мальчишек, летящих сквозь ночь, грозы и тысячи препятствий к далеким целям в тылу врага? И других мальчишек — бороздящих Мировой океан? А девочек, едва-едва покинувших вузовскую скамью в медицинском и совершавших такие операции, что и сегодня вызывают восхищение профессионалов?!

Война — взяла, и война — дала.

Вот об этом я стану рассказывать теперь, стараясь, насколько хватит таланта и мудрости, показать, как это получалось.

Помню, на кургане под Харьковом видел полувысохший череп, вытесненный землей. Темно-коричневый череп всматривался пустыми глазницами в весеннее небо, поблескивая при этом стальными коронками на крупных зубах, и, как ни странно, над ним шевелились едва раздуваемые легким ветерком, истонченные белые волосы. Тот череп остался в памяти символом минувшей войны.

Но видеть пришлось кое-что и по страшнее. Под тем же Харьковом, на аэродроме Рогань, между оставленных врагом капониров — земляных самолетных укрытий — желтели здоровенные игрушки-бабочки. У них были чуть приоткрытые, в пестрых разводах крылышки и выразительно нарисованные глаза.

Для чего игрушки на аэродроме? По какой ошибке оказались эти странные бабочки на только что освобожденной земле?

Увы, никакой ошибки тут не произошло. Все было спланировано и точно рассчитано. Ребенок, привлеченный яркой окраской, должен поднять игрушку с земли. Вот он разглядывает пестрое чудо, удивляется и, естественно, пробует раскрыть, развести крылышки. Минимальное усилие — срабатывает взрыватель.

Человек, если он ребенок, исчезает, если он взрослый — остается калекой, как мой друг Саша Косматых, летчик и кавалер семи боевых орденов…

Вот почему я решил писать о войне. Той, что видел и пережил.

Еще раз Север. Снова я оказался за Полярным кругом. На этот раз не по доброй воле — по войсковому приказу, вместе с частью, в которой служил.

Зашел на командный пункт, надо было взять новые карты. А там батя, наш командир полка, майор Носов, какому-то незнакомому лейтенанту раскрутку устраивает. За что он его регулировал, я не понял, только слышу, как парень бубнит скучно:

— Виноват, учту… виноват…

«И чего ты, как придурок, заладил: виноват да виноват! — подумал я. — Защищался бы, нападал сам».

Но тут наша штабная девица Брябрина подала мне карты, и я пошел. Надо было лететь на По-2 в штаб армии. Так что, чем вся эта волынка закончилась, я не узнал.

А вечером оказалось: лейтенант — новый летчик, прибыл из резерва. Его ко мне ведомым назначили вместо Жорки Катонии, а Жорку накануне в госпиталь загнали. Фамилия лейтенанта Новгородов.

Познакомились. Сперва он тоже в летной школе инструкторил, потом прошел ускоренный курс переучивания, четыре месяца отвоевал, был сбит, еще раз переучился и вот прибыл в наш полк.

Поглядел летную книжку, что там нарисовано. Налет у него оказался в полтора раза больше моего. И типов самолетов больше. Боевых вылетов было у нас примерно одинаково.

Спрашиваю Новгородова:

— А чего ты перед батей барашком блеял: виноват, виноват? Ты что, не понимаешь, как из-под огня выходить надо: переворот, змейка… и — привет!

— Но я на самом деле виноват…

Видели вы такую дурную материю? Он — виноват! Христосик. Невозможно передать, как я разозлился. И открытым текстом объявил ему:

— Слушай, Новгородов, ты мне категорически не нравишься. Боюсь, не слетаемся. Тихонь… христосиков с голубыми глазками не понимаю и не переношу! Может, не нравится, но я скажу. Мужик должен быть волосатым, кровожадным, свирепым, во всяком случае — на войне!.. Понимаешь? Мы же на войне!..

Высказался и жду, чего он ответит.

А Новгородов сидит, по сторонам смотрит и ни словечка, будто его и не касается.

Не выдержал я, спрашиваю:

— Так что скажешь?

— Насильно мил не будешь. Не смею настаивать. Ну-у, тут я взвился:

— Представляю, как бы мне Жорик Катония по мозгам дал, скажи я ему половину из того, что тебе наговорил… Ты же — летчик, Новгородов! Или, может, ты — мадемуазель, Новгородов?

— Почему же мадемуазель? Мне кажется, я мужского пола. Так я с ним ни одного боевого вылета и не сделал.

А потом его куда-то перевели. И в памяти только фамилия осталась.

Прошло годиков двенадцать. Вызывают меня в управление сватать на новую должность. Надеваю парадный мундир. Пуговицы горят, сапоги сверкают. На морду напускаю полную готовность ко всему, чего только изволят. Иду.

Пока перемещаюсь по коридору, стараюсь в себе трепет вызвать — высоко все-таки залетел, не по чину.

Дохожу до здоровенной трехстворчатой двери и обнаруживаю: таблички «Гвардии генерал-лейтенант П. Г. Девятов» нет, а есть «Генерал-майор К. А. Новгородов». Вот так.

Вхожу и узнаю — он. Постарел, понятно, потолстел, седина густо пошла… Приглядываюсь: на тужурке Золотая Звезда, орденские планки в девять рядов, плюс еще два академических «поплавка» — командной имени Гагарина и Генерального штаба академий. Не терял зря времени Новгородов.

«Надо же, — подумал я, — вот где пришлось встретиться». И решил: веду себя как ни в чем не бывало. Едва ли Новгородов помнит о нашей давней, можно сказать, совершенно мимолетной встрече на войне.

Деловая часть разговора заняла минут десять. Новый начальник управления пожелал узнать, как я отношусь к предполагаемому назначению, и попутно задал несколько уточняющих вопросов:

— На скольких же типах, Николай Николаевич, полетать успели?

— Примерно тридцать или тридцать пять разных машин набрал. Благодаря плохому характеру, думаю, на одном месте особенно долго не засиживался, вот и выходило: новая часть, новые машины…

Он улыбнулся и спросил:

— Николай Николаевич, а вы нашего старого знакомства на самом деле не помните или решили сделать вид…

— Полагал, Константин Андреевич, что вы позабыли.

— Какое, однако, тонкое обхождение. А мне казалось, вы не из дипломатов. Или научились с годами?

— Кое-чему, наверное, научился, а вообще я скорее — в процессе доводки. — И сразу спросил: — Разрешите идти, товарищ генерал-майор?

— Пожалуйста. Работайте и никаких персональных огорчений от меня не ожидайте. Не злопамятный я и, скажу по секрету, совсем никудышный дипломат.