Шалевича я наблюдал много лет. Был с ним достаточно близок и долго не мог определить, что же он за человек. Порой, когда, например, он заставлял объяснять публично, что побудило инструктора Абазу, взрослого и самостоятельного человека, «целовать» ангарную крышу, мне казалось: нет на свете человека вреднее. Но проходило время, и тот же Шалевич прикрывал от насмешек и поддразниваний товарищей, хотя бы после моего дикого вопля над морем: передайте Клаве… И мне представлялось: не бывает людей сердечнее и отзывчивее.

Не сразу удалось взять в толк: маски масками, а в человеке непременно должна звучать главная тема. В ней вся суть.

Что это значило применительно к Шалевичу?

Когда меня разжаловали и должны были отправить в штрафной батальон, смывать кровью… и так далее, мой бывший командир эскадрильи находился далеко, служебно это Шалевича не касалось, узнал он о моей беде случайно, из третьих уст. И… И тем не менее счел долгом вмешаться.

Командующий воздушной армией, в непосредственном подчинении которого я состоял, был когда-то командиром эскадрильи, и Шалевич начинал под его знаменем. Дмитрий Андреевич, легко преодолевавший все препятствия летного мастерства, пользовался особой благосклонностью своего бывшего комэска. И теперь Шалевич написал командующему частное письмо:

Письмо это странным образом оказалось в моих руках. Когда меня восстановили в звании и должности, сам командующий подарил мне это письмо и сказал:

— Береги! И помни, как Шалевич за тебя старался… Не пойму, чего он тебя так любит.

Потом, после войны, когда мы снова встретились с Шалевичем и я завел было разговор, благодаря его, делая реверансы, Дмитрий Андреевич отмахнулся от меня, как от глупой мухи:

— Не помню… Да и какое это может иметь теперь значение? Войну выиграли, неужели больше не о чем думать?!

Как я теперь понимаю, главная тема Шалевича, невзирая на суровость его ремесла — летчик-истребитель, карающий меч, — всегда была доброта. Доброта самого высшего порядка, когда ты живешь для людей, вовсе не заботясь, а понимают или не понимают, ценят или не ценят это окружающие. Живешь, не требуя вознаграждения, не ведя учета своим благодеяниям, не оглядываясь по сторонам.

«Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх! Стерва! Ну куда ты годишься?» — это написано Сергеем Александровичем Есениным. Написано, как видите, эпически спокойно, без горечи. Может быть, потому, что с помощью (?) дяди Саши маленький Сережа плавать научился и, по собственному его свидетельству, плавал, как охотничья собака.

Странное совпадение — у меня тоже нашелся лихой дядя, тоже Саша. И случилось так, что именно он взялся обучать меня хитрым премудростям плавания.

Впрочем, на этом сходство с обстоятельствами есенинской биографии кончается. И вспоминать о моей школе плавания спустя целую жизнь вовсе не весело.

Мой дядя Саша рывком вскидывал меня, маленького и тщедушного, над нагретым солнцем гладким лодочным дном, поднимал над своей головой — курчавой, седеющей — и с размаху бултыхал в воду. Орал он при этом «стерва» или что иное, не знаю: сердчишко мое закатывалось куда-то вниз, холодело, горло перехватывал спазм, охваченный животным, неуправляемым страхом, я ничего не слышал, не видел, только барахтался и беззвучно плакал, отчетливо сознавая почему-то — слезы теплее речной воды… Я начинал захлебываться.

До полной крайности дядя Саша своих экспериментов не доводил, но раза два ему все-таки пришлось нырять за мною в Клязьму, и однажды он делал мне искусственное дыхание. После чего решил: хватит! Колька — дохляк и безнадега.

Так плавать дядя Саша меня и не выучил. Но это — не главная неприятность. Дядя Саша не уставал дразнить меня. Господи, с каким удовольствием он рассказывал всякому встречному и поперечному, какой трус его племянничек — даже плавать не может!..

С помощью дяди Саши я не просто не стал пловцом, но еще возненавидел родственников. Всех, кто состоял в кровной связи с моими родителями.

По какому праву жирная, всегда потная, излучающая удушливый аромат лука, тянулась ко мне со своими липкими поцелуями тетя Зина — двоюродная сестра отца?

С какой стати я должен был отвечать на нахальные вопросы Ромки — сына маминой родной сестры?

Почему меня заставляли оказывать особые знаки внимания дяде Саше, который меня едва не утопил? Он «выбился в люди», как считали родители, только мне до этого не было дела. Родственники научили меня: «общая кровь» — понятие искусственное и вредное. Никакой особой силы никакая кровь не имеет, и не должна она давать дополнительных прав, равно как навязывать дополнительные обязанности. Это я сам так понял. Взял за правило и следую ему всю сознательную жизнь.

Правда, имел глупость, едва-едва подрос, ознакомить с моим пониманием всю многочисленную родню. И страдать от этого пришлось до седых волос. Никакая стая не любит тех, кто не подчиняется рутине.

Теперь, случается, думаю: а прав ли был Колька Абаза, трусливый шкет, не сумевший научиться плавать, в своих ранних обобщениях? И, знаете, сказать: нет, не прав, — не решаюсь.

С годами мое отношение к родне мало изменилось, что сделаешь теперь.

Благодаря дяде Саше я рано узнал, что такое страх, это, может быть, самое отвратное чувство из всех, обитающих в человеке. Дядя Саша способствовал тому, что меня многие годы преследовало опасение, как бы кто-нибудь не понял, не расшифровал это мое унизительное состояние. А боялся я всего: грома, темноты, собак, леса, ночных прохожих и превыше всего одиночества. Кто сильно испугается однажды, тот не скоро преодолеет себя.

Предвижу естественный вопрос: как же с такими задатками я оказался в авиации?

Не сразу, не так вдруг.

Думаю, тут полезно сделать одно уточнение: людей абсолютно бесстрашных, никогда ничего не опасающихся, скорее всего, не бывает. Но если допустить, что исключения все-таки случаются, таких героев придется искать… среди дураков.

Почему?

Лишь умственно неполноценные особи могут ничего не опасаться, они, бедные, не в состоянии определить меры риска, которому себя подвергают или перед которым оказываются по воле обстоятельств, от них не зависящих.

Нормальному человеку свойственно бояться. Страх заложен в изначальной программе человека.

Другое дело, если ты смел, даже худшие обстоятельства не сумеют одолеть твоей воли. И в самый опасный момент ты найдешь силы контролировать ситуацию, противиться неблагоприятным обстоятельствам, находить выход, казалось бы, из совершенно безнадежного положения.

Судить о собственной смелости мне, понятно, не пристало. Но кое о чем я все-таки расскажу — выучиться плавать сделалось моей навязчивой идеей: все могут, один я не могу… выходит, последний человек…

Так приблизительно думалось, где-то в подсознании жила обида и бродили страхи, порожденные униженностью, которую я ощущал. Словом, я очень хотел доказать самому себе: нет, я не хуже всех на свете, нет, не трус я.

В конце концов, пришел такой день, когда я понял — жить, не умея плавать, не имеет смысла. Мне исполнилось к тому времени двенадцать лет — возраст серьезный, хотя еще и не такой, когда человек понимает истинную цену жизни.

Решение было принято: подняться на вышку и с трехметровой площадки кинуться солдатиком вниз, а дальше пусть будет, что будет: достоин жизни — выплыву, недостоин — потону.