Мне кажется, он хотел сказать что-то еще, но в последний момент раздумал.

Я поклонился и вышел.

Иду по раскаленной летней улице, сворачиваю в сквер, под деревья. Глянул мельком на косматый белый камень и даже не сразу сообразил — памятник. Толстой! Верно в газетах писали — открыт новый памятник. Так вот он какой. Странно.

Иду и думаю свое: все ли в разговоре правильно получилось? Пожалуй, нормально. Иду. Темными аппликациями ложатся под ноги тени — липа, клен, снова липа.

Нет, все-таки не все нормально получилось.

А разве вообще бывает, чтобы всегда все до последней крошки — и тик в тик точненько?

Вспомнилось, как в свое время я попал на фронт. Сначала мне придется кое-что присочинить, нет, не в смысле — выдумать, а в смысле — довообразить. Был один разговор, при котором я не присутствовал и присутствовать не мог, а именно тогда, в разговоре, все и определилось.

Моим непосредственным начальником в училище, как я уже упоминал, был капитан Шалевич, командир пятой эскадрильи, человек достойный и — Летчик. Так вот, Шалевича внезапно вызвали в кабинет головокружительной высоты. И там произошел разговор, который я теперь стараюсь реконструировать.

После взаимного приветствия хозяин кабинета предложил Шалевичу сесть и спросил:

— Вот вы тут, товарищ капитан, написали, что программа летных школ не соответствует требованиям военного времени, и предложили увеличить налет, предложили давать курсантам основные навыки воздушных стрельб и воздушного боя. А где взять ресурсы и время? Это первый вопрос. Кто будет прививать боевые навыки молодым? Это второй вопрос. Прошу.

— Думаю, выгоднее задержать курсанта на два месяца в училище, чем потерять его на первом боевом вылете. А что касается второго вопроса… конечно, никто лучше летчиков-фронтовиков боевым навыкам ребят не обучит.

— Положим, так, но «свободных» фронтовых пилотов у нас нет.

— Можно постоянный состав летных школ — инструкторов — послать на краткосрочную фронтовую стажировку, и тогда, я думаю…

— Здоровая мысль.

— Но дело не только в сказанном. Значительная часть летных школ работает на устаревших машинах. Мы учим, а выпускников приходится тут же переучивать. И неразумно, и дорого. Не давая новой материальной части в школы, мы не помогаем фронту, а занимаемся самообманом.

— Выше должности мыслите, капитан.

— Разве это наказуемо?

— Как вы сами могли бы исправить положение?

— Пошлите меня на авиазавод, дайте неделю на тренировку. Выделите школе новую матчасть. Меня командируйте на фронт набраться боевого опыта, и… марш на место! Надеюсь, это в пределах моей должности?

— И, вернувшись, скажем, через полтора-два месяца в школу, вы сможете готовить курсантов на новом типе самолета с учетом всей фронтовой спецификации?

— Так точно.

— Вы писали о виновниках неудовлетворительной подготовки в летных школах. Откровенно говоря, очень резко писали, что называется, невзирая на лица, невзирая на петлицы, и требовали смещать, даже судить…

— Виноватые, я думаю, должны наказываться с учетом нанесенного ущерба… Только неотвратимость наказания может удержать кое-кого…

— Будем считать, капитан, что ничего этого вы не говорили. Препоручим подобными вопросами заниматься военной прокуратуре. Через неделю вас вызовут на завод для переучивания.

— Разрешите просить: желательно вместе с одним из моих инструкторов.

— Для чего?

— Чтобы сразу слетаться в паре.

— За неделю?

— Так точно.

— Ясно, ясно, ясно… На какой материальной части вы предпочли бы переучиваться и фамилия инструктора?

— Конечно, на «лавочкине»! Инструктор — сержант Абаза.

После этого разговора я попал на фронт.

В полку нас встретили, честно говоря, без восторга. Явились какие-то самозванцы, прилетели на персональных самолетах.

Для начала нас запланировали в разведку.

Мы летали и привозили вполне приличные данные, и никто нас в воздухе почему-то не трогал, и мы тоже никого не трогали — не видели, а потому и не могли тронуть. Не война — курорт.

Наконец нас посадили на площадку подскока, в каких-нибудь пятнадцати километрах от передовой. Задача — перехват.

Мы взлетели по ракете, полезли на высоту, выжимая из двигателей все, что можно было выжать, и… опоздали. Скорее всего, виновата была связь — поздно оповестила, но ругали и срамили не связистов, а, как полагается, летчиков. Упустили! Прошляпили!

Но однажды нам все-таки повезло. Возвращались с разведки, слышим: «Впереди и ниже восемьдесят девятые!» Были у немцев такие бомбардировщики по прозвищу «лапти». Шасси у них не убиралось. Глянули: на встречно-пересекающихся курсах ползет штук двадцать «лаптей». Явно возвращаются с задания. Значит, горючего у них едва ли много, впрочем, как и у нас…

Не раздумывая, Шалевич качнул мне крылышком и пошел в атаку. Я чуть-чуть подзатянул с разворотом, немного отстал, чтобы было свободней маневрировать.

Мы врезались в их боевой порядок совершенно неожиданно. Для начала два «лаптя», должно быть с перепугу, столкнулись.

Я еще подумал: интересно, а этих нам засчитают?

Шалевич с первого захода уговорил еще одного, и тут я подтянулся к самому хвосту восемьдесят девятого. Он хорошо «сел» в перекрестье прицела, я нажал на гашетку… Надо бы сразу отваливать, да больно хотелось увидеть, загорится или упадет так… Словом, мы едва не столкнулись.

Дело секундное, но я успел потерять из виду ведущего — испугался до смерти: это же конец — в первом бою потерять командира! Позор навек. Но, слава богу, Шалевич «нашелся» — он был впереди и чуть выше. Я начал подтягиваться к нему…

А дальше все, как в плохом кино, получилось.

Пристраиваюсь к Шалевичу, а у меня под носом вспухает черт знает откуда взявшийся «мессер»[1]… И загораживает, можно сказать, все небо… Дистанции — никакой!

Сую ногу до упора, тяну ручку на себя — не врезаться, и, как давным-давно я лизанул ангарную крышу, так теперь цепляю своей плоскостью по его хвосту. «Мессер» опрокидывается на лопатки, а я, представьте, как летел, так и лечу… Крыло, верно, ободралось чуть, но дай бог здоровья Лавочкину, крепкие у него самолеты были, живучие, как черти.

А на земле — это мне потом рассказали — солдаты «ура» кричать стали, рванули вперед — авиация воодушевила. Но мало того. На артиллерийском КП командующий находился. Вроде он первым и произнес волшебное слово «таран»! Приказал: «Выяснить, кто, представить —…»

И закрутилось, завихрилось!

Потом Носов меня с пристрастием допрашивал: как дело было, куда смотрел, что видел?

«Неохота ему, — подумалось мне, — на чужого пилотягу представление писать».

Но я и не стал настаивать, а сказал, как думал:

— Не надо мне никакой Звезды, оставьте в полку, командир, если считаете, что Абаза должен быть как-то отмечен.

Носов поглядел хмуро и спросил:

— А что Шалевич скажет?

— Да он и сам бы с удовольствием у вас остался.

— Это понятно. Не про «оставаться» разговор: за спиной комэска шустришь, делишки свои обделываешь. Не здорово…

— Он поймет.

— Спрошу Шалевича. Я не против. Шалевич не воспротивился, сказал мне только:

— Тут, Коля, — первый раз в жизни, между прочим, по имени меня назвал, — есть неожиданное предложение — новую матчасть перегнать. Американскую. Машины, говорят, стервы. Носов приказал подобрать экипажи мне. Полетишь? А потом оставайся в полку…

Какой мог быть вопрос!

Три дня поучились и полетели.

Впереди — море, позади — море, справа и слева — тоже море. На высоте примерно в полторы тысячи метров шли. А машины — сухопутные. Шалевич, конечно, понимал: главное в таком перелете, когда горючего в обрез, долететь, поэтому никакого равнения в строю он не требовал, никакого «внешнего вида» не добивался, а приказал держать самый экономичный режим двигателя и идти ватагой, не теряя друг друга из вида.