С таким дедушкой я еще никогда не встречался. Как поступить?

— Сейчас! — выкрикнул я и полетел в комнаты. Копеечки у меня не было. Есть ли хлеб в буфете, я не знал. Сунулся — не оказалось. На потемневшей деревянной хлебнице, хранившейся в семье, наверное, со времен наполеоновского нашествия на Москву, валялась, не считая крошек, только смятая бумажная салфетка.

Растерянно оглядел комнату, увидел сложенный на стуле серый отцовский костюм. Сразу вспомнил вчерашний разговор родителей.

— Давно пора его выбросить, — говорила мама, — шесть лет носишь. В хвост и гриву, можно сказать, не снимая…

— Для работы — еще вполне. Отдай в чистку. Поживет! Слово отца — закон. Костюм дожидался чистки. Но мама сказала: только выбросить! Давно пора. Я это слышал собственными ушами. Не задумываясь над последствиями, я схватил отцовский костюм, рысью протрусил по коридору и отдал терпеливо дожидавшемуся под дверью нищему.

— Спаси Христос! — сказал дедушка. — Заругают тебя, ангел… Это было непонятно, странно и даже смешно: я — ангел?! За самовольство мне, конечно, влетело. Но на этот раз обошлось без особых нравоучений. Пожалуй, выпороли меня скорее для порядка, символически: щедрость, как я сказал, в нашей семье поощрялась.

Образование должно быть радостным. Увы, мой недолгий путь в науку отмечен слезами и резко отрицательными эмоциями. Учись, учись, учись — повторяли родители. И параллельно:

«Врешь, а ну покажи дневник… дай тетрадь — проверю!.. Скажи честно…» И еще прибавляли, всегда и не по одному разу: «Лентяй, бездарь, балда, осел, дубина…»

А спас меня случай, ну, может, не совсем случай — везение. В нашей нелепой общей квартире поселился человек, которого мы считали не вполне нормальным. Между собой называли его Инженер. Почему, не знаю. Работал он ночным сторожем, на подхвате в овощном магазине, объясняя при этом, что ему нужно свободное время для изобретательской деятельности.

Было у него на самом деле высшее образование или нет, понятия не имею. А вот странности, безусловно, были. По утрам, например, он имел обыкновение расхаживать по квартире в одних трусах и босиком. Ему пытались пояснить — это-де неприлично, неуважительно к окружающим…

— А почему? — спрашивал он. — Предположим, мы встречаемся на пляже. И трусы на мне те самые, что сейчас, и галстука тоже нет. Ничего? Выходит, чепуха все! Условности…

Что он изобретал, наш странный сосед, не знаю, но, как мне кажется теперь, он был одержим идеей бесколесного транспорта. Говорил: природа колеса не знает! Сегодня такие слова вовсе не кажутся безумными, как и сама идея. Но тогда, в докосмическое время, телега без колес абсолютному большинству людей представлялась полнейшей несусветностью.

Так вот, этому человеку я многим, очень многим обязан. А началось с пустяка.

Изгнанный на кухню, я мыкался из уголка в уголок и очень жалел себя. Едва не ревел от жалости к себе. Почему? Я пытался наточить ножницы, а они… перестали резать. Мне было сказано:

«Безрукий негодяй, Колька, теперь ты еще и ножницы испортил! Что ни возьмешь — коту под хвост! Кто тебя просил хватать эти ножницы? С первой мировой войны резали… Нет! Ему, видите ли, надо точить… Разгильдяй, все равно чем заниматься, лишь бы не уроками… Уши оторвать надо… Балбес! Пошел вон, убирайся с глаз!» Так я оказался на кухне.

И тут вышел из своей комнаты сосед. Инженер долго мыл руки над раковиной, мыл, словно хирург, жесткой щеткой. Неожиданно, не оборачиваясь, он спросил:

— А причина в чем?

— Ножницы, — почему-то поняв его, ответил я и показал пальцами, как они резали, а теперь не режут.

Он взял из моих рук злополучные ножницы, пощелкал, провел пальцем по лезвию и хмыкнул:

— Угол не того.

— Чего?

— Угол заточки, говорю, не тот. Нормативно — семьдесят два градуса надо… — И повел меня в свою холостяцкую берлогу, где и научил точить ножницы.

Говорил он много, нескладно, но… как ни странно, удивительно дельно.

— Спроси — почему? Пойми, потом работай. Ясно?.. Не знаешь — узнай… Нет — у кого… мозгуй сам, пробуй. Не вышло — почему? Думай! Картошку чистить просто, а пол мыть, а дрова колоть, а лапти плести? Когда умеешь — просто, а нет — не дай бог!..

После истории с ножницами я стал заходить к соседу довольно часто. Он многому научил меня, а главное, прочно заложил в мальчишескую голову убеждение: человек может все. Понять. Узнать. Решить.

Может — сам.

Для этого что надо? Очень захотеть — раз, четко определить, чего добиваться — два, ну и не болтать, а… действовать.

Я взрослел, а сосед вроде и не старился; отношения наши шли на сближение, понимание росло. Много раз он помогал мне решать задачи по математике, случалось — и по физике…

Мое доверие к этому человеку сделалось почти безграничным. Подумаешь, со странностями. У всех — странности…

— Хочу в авиацию, — признался я Инженеру. Никому не говорил, а ему вот сказал. — Авиация — это такое дело…

— Форма нравится? — неприятно ощерившись, спросил Инженер. — Девушки летчиков любят…

Конечно, я разозлился, но, пропустив мимо ушей замечание о девушках, высказался с напором:

— А что, плохая форма?! Нравится! — Выдержал паузу. — И не только форма… Где еще такое сочетание умственных и физических усилий требуется, как в авиации?

— О-о-о! Это разговор! Искать гармонию — занятие! Для человека… именно. Только, только не очертя голову надо. Ухватываешь?

— Почему же очертя голову? — спросил, не сообразив, что он имеет в виду.

— В военно-авиационное училище метишь?

— Понятно.

— А если в аэроклуб? Сначала! Для пробы, понюхать гармонию, проверить взаимность…

— Проверить что?

— Ты в авиацию хочешь, а она тебя желает? Может и не признать. Способности есть? Летный талант? Знаешь? Я не знаю… И никто не знает… Методом проб и ошибок осваиваем жизнь. А цена? Соображать надо: рубль вложил — два взял!

Иначе какой смысл?..

И он убедил меня. Надо начинать с аэроклуба. Когда позже я уже собирался нести заявление, сосед сказал посмеиваясь:

— Ну-ну, желаю тебе… отравиться.

— То есть как это?

— Авиацией отравиться… наповал… и на всю жизнь! Иначе не стоит и начинать.

По нержавеющей авиационной привычке я и сегодня просыпаюсь без будильника. Глаза открываются в то самое время, какое я назначил, даже если открываться им не хочется.

Рань-ранища необыкновенная. Улицы словно вымершие, машины попадаются редко, и асфальт еще прохладный, даже пылью почти не пахнет.

Собираюсь и выхожу на площадь Маяковского. Начинаю точно с того места, с которого когда-то давным-давно мы начинали под водительством пионервожатой Лены, — со ступеней Концертного зала имени Чайковского.

Не так давно решил два раза в неделю — по вторникам и пятницам — проходить Садовым кольцом полный круг. Для чего? Чтобы не заплывать жиром, чтобы двигаться. Нет надежнее средства против дряхления. А еще чтобы доказать самому себе — Абаза кое-что еще может.

Только, пожалуйста, не думайте, будто я сильно стараюсь продлить пребывание здесь, ну-у-у… в вашем обществе, а проще сказать — на земле. Знаю совершенно твердо: от смерти не уйти, это еще никому не удалось… А вот сделать так, чтобы не болеть, не быть никому в тягость, я надеюсь и верю — в моих силах.

А вообще это жуткая глупость — связывать понятие молодости с числом прожитых лет. В годах разве дело? Или не бывает двадцатилетних стариков и семидесятилетних юношей?! Вся штука — в потенциале души! В способности двигаться, удивляться, искать, радоваться, разочаровываться и не переставать, никогда не переставать надеяться!

Потенциал рождает динамика.

Вот с этим: «Да здравствует динамика, к чертям статику!» — я и выхожу на старт.

Когда-то первый этап был у нас этапом молчания. Теперь все кольцо мне предстоит пройти в молчании — я один, разговаривать просто не с кем.

Начинаю ровным, неспешным шагом, вглядываюсь в дома, припоминаю, какие были в годы моего детства, а какие — моложе меня. При этом я думаю вовсе не о далеких временах — что прошло, то прошло, — а о вещах самых обыденных, житейских, вещах нынешних. Скажем, один из моих сыновей не так давно вновь женился. Что я мог сказать человеку? Ясно — пожелал счастья. Ни отговаривать, ни переориентировать его морального права за собой не чувствовал. Присматриваюсь теперь к новой его жизни и стараюсь понять — исключительно для моего внутреннего, так сказать, пользования, — что же у него снова «стопорит»? Уж тут, сколько бы парень мой ни хорохорился, меня не провести: чую!