Встряхнул легон Генерий руки Императора с плеч своих. Встал прямо, открыто в глаза посмотрел.

— Мне бояться нечего. Маг прав. Ночью через третий манион пытался прорваться отряд из Мадимии. Словно крысы подлые налетели. С городских стен их катапультами поддерживали. Две цеперии перебили. Но солдаты твои, всесильный Император, атаку отразили. Всех в ров сбросили, с грязью перемешали. Только одному удалось прорваться.

— Майру Элибру?

— Да, мой Император. Признали в том воине Элибра, телохранителя Хеседа.

— И у него был сверток, — не спросил, а выдохнул Каббар.

Легон Генерий замешкался, но сумел овладеть собой:

— Так говорят, мой Император.

— Говорят…, — верховный Император Каббар сжался, будто от удара плеточного. Отвернулся от легона. — Говорят…

Никто не заметил, как просвистел меч императорский, кузнецами кэтеровскими в водах трех морей закаленный, семью днями тщательно точенный. Страшный удар оружия волшебного обрушился на голову легона, рассек ее словно тыкву переспелую, от правого уха до левого плеча.

Тело Генерия стояло мгновений несколько, затем качнулось от ветра налетевшего, и рухнуло к ногам всесильного Императора. Кусок отрубленный покатился неспешно в сторону мага, рядом стоящего:

— Вот и подарок старику от Императора, — зашептал он, поднимая кусок окровавленный. — Возьму себе, коль хозяину без надобности. Сотворю какое снадобье от собак брехливых оберегающий.

Маг спешно затолкал кусок в сумку холщовую, зажал под мышкой ношу драгоценную и, разбрасывая проклятия во все стороны, торопливо скрылся в черном дыму, из города поверженного убегающего.

Верховный Император Каббар меч о тело легона брезгливо вытер, спрятал бережно в ножны, золотыми бляхами отделанные. Вскочил на коня пританцовывающего. Брызнул слюной злой:

— Эй ты! — из круга сделал шаг вперед легронер из кодры охранной. — Принимай под командование данийский легрион. Город сжечь полностью. Сравнять с землей и дома и храмы и стены.

— Повинуюсь, мой Император, — дотронулся до рукоятки меча новый легон второго данийского легриона.

— Ты! — перчатка Каббара указала на следующего телохранителя. — Возьми цеперию и догони беглеца. Умертви всех, кто повстречается на дорогах. Не жалей никого. Привезешь наследника аралимовского, станешь гуратом. Солдат награжу щедро. Вернетесь ни с чем, вырежу весь твой род до пятого колена. А тебя по частям магу Гаргонию отдам.

— Повинуюсь, мой Император, — захрипел легронер, судорожно ища рукоять меча.

Император посмотрел взглядом невидящим на приговоренный город, развернул коня. К нему, низко согнувшись, под присмотром охранников, приблизился цеперий, чей взвод охранял захваченных в плен.

— Прости меня, мой Император.

— Что тебе, цеперий? — придержал поводья император.

— Как прикажите с пленными поступить, мой Император?

Каббар на мгновение задумался, тряхнул жидкими волосами:

— Во славу империи Избранных повелеваю предать несчастных легкой смерти через меч. Да будет Каббар милосерден. Потом на кресты распять. И не снимать, пока все грифоны Ара-Лима не насытятся.

— Простите, мой Император, с королем поступить так же, как с остальными?

— Слишком мало чести, — гневно блеснул зеницами Каббар. — Хесед был храбрым противником. И он достоин королевских почестей.

Каббар обернулся в седле и долго смотрел на короля Хеседа, неподвижно стоящего посреди последних оставшихся в живых защитников Мадимии.

— Хеседа и королеву Тавию в костер. Живьем. А пепел… Пепел развейте по ветру.

Взвился на дыбы конь Каббара, испугавшись стелящегося по выжженной земле черного дыма. Каббар яростно хлестнул плеткой по бокам животного. И крикнул, заходясь в сумасшедшем смехе:

— Отдайте их пепел Ара-Лиму.

Проснулся лесовик Йохо по привычке старой. Зачесалась сильно рана на ноге, что в драке с диким зверем, дидрой болотной ядовитой, получена была. От той раны Йохо часто но ночам просыпался. Засвербит проклятая, сил нет, пока пятерней изрядно не прочешешь, поперек волос особенно, спокойствия ждать не следует.

Не открывая глаз, потянулся к зачесанному месту, да так и замер с рукой вытянутой.

Хороший лесовик чует траву вонючую за сто шагов. Живность лесную за триста. А злого врага за добрую тысячу. Особенно если со стороны ветреной. Только на сей раз почуял Йохо не траву и не зверя и не врага далекого. Мертвым в лицо пахнуло. Да так близко, что, хоть и смел лесовик с детства был, испугался не на шутку. Даже глаза открывать не захотел.

— «Вот же нелегкая занесла, — думал лесовик, одними пальцами осторожно к ножу поясному подбираясь. — Говорили, и не раз, старики деревенские, не ходите дураки к дубу мертвому, не играйте со смертью, не балуйтесь. Чего не послушался? Перед кем геройствовал? Кому смелость показывал? Тем, кто сейчас перед тобой стоят, на тебя, дурака, глаза таращат? Того гляди схватят за ногу, да утащат по корни мертвые. Могут и сожрать, не побрезговать, коли разговорами умными не развеселишь души мертвые. Может и отпустят, когда натешатся. Чай не чужой, может и потомок чей-то. Вот лет через триста и отпустят».

Проверенный нож с рукоятью из твердого черного дерева, что растет за Изумрудными болотами, лег привычно в ладонь. Та сама сжалась в хватку крепкую.

— «А ведь сам беду накликал. Про две могилы вспомнил ни к месту, ни ко времени. Теперь не вырваться. Даже старики древние, по самую шею плесенью заросшие, ни разу про героя не слышали, кто от дуба живым уходил. И я не лучше».

Собравшись духом и смелостью, закричал Йохо воем молодецким. Тем воем страшным, за который и имя странное получил. Вскочил в одно движение на ноги, ширанул ножом острым да широким перед собой. Глаза на всю возможную ширину растопырив, бросился вперед, стремясь дерзким бегом уйти от тех, кто его окружил.

Коряга гнутая не вовремя под ногу легла. Сбила резвый ход. Разъяренной мордой о сухую землю врезала. Перевернула несколько раз, меняя небо и землю местами.

Понял лесовик, что не уйти от дуба живым. Не отпустят. Но живым отдаваться не захотел. Слишком много резвости в нем имелось, чтобы каждому мертвецу в целости отдаваться. Жирно-то не станет?

Рука нож заветный не выронила. Глаза не ослепли. Тело не околдовано, не обездвижено. Драться надо, чего зря мозгами ворочать? На том свете для этого времени предостаточно найдется.

Вскочил торопливо, нож вперед выставил, чтоб близко никто не смел подойти, да только теперь и осмотрелся. А как осмотрелся внимательно, совсем тоска осилила.

Стояли, окружив с четырех сторон, тринадцать смертцев.

От живых лесовиков мало что осталось. Кожа сухая, местами треснутая, огнем и корнями подземными порванная. Лохмотьями истлевшими чуть прикрытая. Рожи ссохшиеся, страшные. Ничего хорошего лесовику не предвещающие. В пустых глазницах песок пересыпается, на землю, давно кровью политую, просыпается. Тянут руки тонкие к Йохо, но с места не двигаются.

— Идем с нами, брат наш, — Йохо от услышанных голосов заунывных чуть не поседел раньше времени. Но вовремя одумался, только ножом лишний раз по воздуху провел. Словно границу указал, через которую переступать никому не советовал. — Идем с нами, брат наш. Под землей тишина и спокойствие. Никто не потревожит, никто кровь безвинную не прольет. Идем с нами. Тоскливо нам одним под корнями мертвыми лежать. Все песни перепеты, все подвиги пересказаны, все истории по тысячу раз вспомнены. Тоскливо нам!

— Не рассказчик я вам, братья, — как можно ласковее ответил Йохо. Чувствовал, не стоит злить мертвых лесовиков. Рассердятся, от беды не уйти. — Другого поищите. Дело у меня здесь. Поэтому и потревожил ваш сон долгий. Встреча, стало быть важная. Но я достаточно наждался, уйти пора. Ждут меня.

— Смерть тебя ждет, брат наш. Мучительная смерть. Не от нас, слабых. От зверя черного. Лучше с нами иди. Там, под мертвым деревом тебя никто не найдет. От всех бед укроем. Убаюкаем. Не увидишь ты моря красные, не увидишь землю багровую. Без тебя смертный мор по земле пройдет. Идем. Тоскливо нам.