— Жена не скучает в Кроснове? — спросил он снова, не в состоянии уйти все от той же темы.

— Что ты говоришь! Как можно скучать через три месяца после свадьбы?

— Н-да, ты прав: три месяца для счастливых душ — срок невелик.

Анджей внимательно посмотрел на него, а Витовский меж тем следил за Янкой; глаза их встретились, ему оспомнилась минута расставания на станции, перед отъездом Янки и Анджея в Италию. Он сдвинул брови и принялся раскачиваться. Странная мысль промелькнула у него в мозгу, злоба волной залила душу, он смотрел на Анджея, склонившегося так низко, что временами являлось страстное желание ударить его ногой, размозжить ему череп.

— Я думаю, нам будет легко друг с другом, — говорила Ядвига Янке. — Много ли надо человеку? Душевное спокойствие и два-три добрых друга, на которых можно положиться в трудную минуту.

Она говорила долго, искрение, раскрывая свою чистую душу, свои мысли и мечты, возвышенные альтруизмом, верой в добро и справедливость.

Сначала Янка слушала невнимательно — взгляд Витовского тревожил ее, но потом она увлеклась и, всматриваясь в прелестную головку Ядвиги, словно окруженную ореолом святости и доброты, стала вникать в смысл ее речи. «Знает ли она об анонимном письме? — вдруг подумала Янка. — Известно ли ей, кто я?» В глубине души она впервые почувствовала боль от сознания своего ничтожества в сравнении с этой святой женщиной. Она больше не слушала, вспоминая свое прошлое и сравнивая его с жизнью Ядвиги. «Кто такая я?» Эта мысль неотступно терзала ее. Она отпустила руку Ядвиги и села, помрачнев от гнетущих воспоминаний.

— Что случилось? — спросила Ядвига заботливо и ласково.

— Ничего, я просто немного устала. — Янка опустила голову, боясь, как бы та по глазам не прочла ее мысли: румянец нестерпимо жгучего стыда покрыл ее лицо.

Вскоре перешли в столовую, похожую на трапезную средневекового монастыря — так она была сумрачна и так заставлена громоздкими буфетами.

Вокруг царила тишина. Прислуга подавала молча. Десятки свеч в больших бронзовых канделябрах тлели уныло, освещая лишь часть комнаты: буфеты и сводчатый потолок с резко очерченными гранями, похожими на лапы огромного паука, тонули в сумраке.

Разговор постепенно оживился. Молчала только Янка: ей было грустно и тяжело. Она смотрела то на лица сидящих, которые ей улыбались, то на белую скатерть, заставленную сверкающим хрусталем и серебром, то на глубокие ниши разноцветных окон, в которые светил месяц и бросал на каменный пол длинные полосы бледных разноцветных лучей. Потом она снова погружалась в себя и задавала один и тот же вопрос: «Известно ли ей, кто я?».

Когда они прощались, Янка заметила, каким недружелюбным, ироническим взглядом смерил Витовский ее и Анджея. Этот взгляд задел ее: она хотела сказать ему что-то, но не успела, он подал ей руку и повел к бричке.

— Чудесный вечер, не правда ли? — заметила она, чтобы только сказать что-нибудь, и указала на месяц, разливающий серебряные полосы света по дрожащей воде канала и удлиняющий тени пихт.

— Чудесный! Вы находитесь в стадии величайшего счастья, поэтому вам кажется все прекрасным, даже такой банальный вечер с луной, озером и старым замком. Жаль, вы не рисуете: можно увековечить его акварелькой. Панна Ясиновская уже воспела это в дюжине сонетов.

Янка отвернулась, а он пожалел о своем сарказме — прощаясь, усиленно искал ее взгляда, но она на него так и не посмотрела.

Они поехали. Анджей был в прекрасном настроении, целовал ее беспрестанно и приставал к ней с просьбами. Ей становилось так страшно и противно, что сквозь стиснутые зубы она могла лишь ответить:

— Нет… нет…

В эту ночь Янка долго не могла уснуть, много думала о себе, о людях. Иногда перед ее взором молнией вспыхивали глаза Витовского, возникала прекрасная голова Ядвиги.

Зависть к тем, кто живет спокойной, чистой и плодотворной жизнью, мучила и терзала ее.

В конце сентября, намереваясь перевезти отца в Кроснову, Янка поехала в Варшаву.

Она зашла за доктором и вместе с ним отправилась в больницу, по дороге расспрашивая его об отце.

— Все без изменений: рассудок его окончательно расстроен. Что слышно у вас?

— Жива, здорова, и только.

— Это и много, и ничего.

— Вся моя теперешняя жизнь такова — одна пустота.

— Вы говорите так, имея дом, мужа и семейные обязанности?

— И, к сожалению, больше ничего у меня нет.

— Этого довольно с избытком, чтобы заполнить жизнь.

Янка промолчала. Ей не хотелось говорить — все это ей надоело; кроме того, она молчала потому, что чувствовала правоту доктора: если она добровольно надела это ярмо, значит, должна покориться.

— Собственно говоря, чего вы ждете от жизни, пани Янина? Я имею право спросить вас об этом: я ваш друг и от всей души желаю вам добра; хоть раз скажите откровенно, чего вы хотите, к чему стремитесь? И что вы дадите взамен? К примеру, вон тот извозчик, который едет впереди, знает, чего хочет: он желает заработать, чтобы прокормить семью, воспитать детей; взамен он отдает свой труд; тот лавочник — тоже, и так почти все люди. Артист стремится к славе и поэтому отдает людям свой талант, свои мысли, чувства, — это простой обмен услугами. Что нужно вам, и что вы можете дать взамен?

Он говорил громко и резко и так закашлялся, что с минуту стоял на панели, опершись о стену дома.

— Что мне надо? Чего я хочу? — повторила Янка, но не смогла выразить свои требования немедленно, как не смогла сделать это и после. Ее стремления были так расплывчаты и неясны, что больше походили на мечты. «Чего я хочу?» Этот простой вопрос ошеломил ее, ударил, словно обухом по голове, и она шла, оглушенная, беспомощная, напрасно силясь вырвать из себя то единственное слово, которое определило бы ее намерения.

Они вошли в больницу; темные стены, мертвая тишина, нарушаемая эхом отдаленного смеха и воплей, это гекатомба людских душ дохнула на нее ужасом, и она почувствовала все ничтожество своего существования.

— Они тоже чего-то хотели и к чему-то стремились! — тихо сказал доктор, введя Янку в палату Орловского, который поднялся при их появлении.

Янка хотела обнять отца, но он, попятившись, обратился к доктору:

— Ага! Ты здесь, вот послушай, какой рапорт мы написали.

Орловский принялся рыться в кипах бумаг. Говорил он бессвязно, без конца застегивая мундир, который все время расстегивался, и привычным движением поглаживал подбородок. Он был безобразен: ни усы, ни борода, ни волосы на голове не выросли после ожогов; его череп представлял собой красно-желтый шар, перерезанный шрамами, синей линией рта и багровыми глазницами.

— Пойдемте. Раз не узнал вас, значит уже не узнает. Я сам займусь его отправкой в Кроснову. Встречайте нас на станции. А пока до свидания.

Не сказав ни слова, Янка вышла. Только на улице отдала она себе отчет в происшедшем. Она поразилась, что вид отца не тронул ее: она не чувствовала ни боли, ни жалости, ей страшно было признаться самой себе, что этот несчастный, больной старик был ей почти безразличен.

«Но почему?» Она не стала искать ответа на этот вопрос и направилась к Залеским. Они переехали с Пенкной. Янка с трудом достала их новый адрес; до вечера оставалось еще много времени, и она отыскала их где-то на Хлодной, на четвертом этаже, в грязном, кишащем оборванной детворой доме. Не притрагиваясь к липким от грязи перилам, поднялась она по заплеванной лестнице, пропитанной кухонным смрадом и вонью, направилась по узким коридорчикам, забитым всяким хламом; проходя мимо приоткрытых дверей, она видела нищету крошечных комнат и жалких, растрепанных женщин, стирающих белье. Всюду чад, копоть, грязь.

Залескую она застала за фортепьяно.

— Пани Янина! Пани Янина! — воскликнула она, бросаясь Янке в объятия и плача от радости. Она сбросила со стула разный хлам, ногой задвинула его под кровать; с обычной своей беспомощностью суетилась она в крохотной каморке с одним окном, загроможденной развалившейся наполовину мебелью.