Янка еще долго сидела у Хелены, сама раздела и уложила в постель детей. Она оттягивала время, лишь бы не идти в свою комнату. Она двигалась как в полусне, выдумывала различные предлоги, чтобы остаться; но, заметив наконец, что Хелена засыпает от усталости, отправилась к себе.
«Опущены ли жалюзи?» — думала Янка и ухватилась за эту мысль, словно от этого зависела вся ее жизнь. Янка остановилась у двери, страшась войти; ей показалось, что она видит за окном лицо Витовского, слышит его голос. Она была близка к обмороку; она жаждала и боялась увидеть его.
Наконец она поборола страх и вошла.
Окно не было завешено. Янка в испуге вскрикнула и долго смотрела в черную дождливую ночь. На столе мерцала лампа; в комнате стояла тишина; разостланный на полу мех заглушал шаги. Янка обвела глазами комнату, в сотый раз скользя взглядом по светло-голубым чехлам мебели: и огромной кровати под голубым балдахином, по безделушкам, расставленным на бюро и туалетном столике, и наконец, с каким-то щемящим облегчением, взгляд ее остановился на окне, похожем в эту минуту на зияющую дыру в стене.
Стояла такая тишина, что слышно было потрескивание свечей на туалете, шум деревьев в парке, плеск воды в озере и монотонный ропот дождя, который не прекращался ни на минуту; до нее долетали печальные, разбитые на атомы, отголоски дня, которые рассыпались стихающим эхом по парку. Несколько раз порывалась она закрыть окно и не могла; она боялась пошевелиться, не отдавая отчета в том, что с ней творится, что может произойти. Одно лишь чувствовала она — ее подхватил страшный вихрь, вырваться из которого не было возможности.
Вдруг до нее долетел слабый, едва уловимый скрип шагов. В другое время она бы ничего не услышала, но сейчас каждый шаг отзывался в голове болью; она вскочила и, не соображая, что делает, неожиданно для себя позвонила. Звук колокольчика привел ее в себя; она готова была отдать полжизни, чтобы заглушить его.
— Разве ты не спишь? — спросил вошедший Анджей.
— А… да… нет, нет, не могу уснуть, — с трудом выдавила из себя Янка и задрожала, так как шаги приближались. Она смотрела то в окно, то на мужа, с неописуемым ужасом и болью.
— Что с тобой, милая, ты так странно выглядишь! — спросил он мягко; доброе сердце его победило, он забыл все подозрения, все свои мучения, пораженный ее странным состоянием. Он подсел к ней, взял ее холодные руки и принялся осыпать их поцелуями.
— Что с тобой, Яня? — спрашивал он, обнимая ее, целуя ее глаза, губы, лаская ее, как больного ребенка. Она принимала эти ласки, не замечая их, и все смотрела в окно, вслушивалась в приближающиеся шаги.
— А! — вскрикнула она, вырываясь из его объятий: силуэт Витовского мелькнул за стеклом и исчез в темноте.
— Ты видишь кого-нибудь в окне? — спросил он и посмотрел в том направлении, куда были устремлены ее широко открытые от ужаса глаза.
— Нет, мне, видимо, показалось… Я устала… Это нервы…
— Я закрою окно! Сколько раз я говорил, чтоб закрывали ставни. — И он поднялся.
— Я сама! — крикнула она; у нее мелькнула мысль, что, опуская жалюзи, он заметит Витовского. Она вскочила и дернула за шнурок, но жалюзи, зацепившись за вазу с цветами, до конца не опустились: внизу осталась большая, во всю ширину окна, щель, через которую можно было видеть все, что происходит в комнате.
Янка вернулась к Анджею, и он ласково заговорил:
— Мне так хотелось прийти к тебе, поговорить с глазу на глаз. Знаешь, скажи откровенно…
— Что? — спросила она тихо, не желая, чтобы ее голос слышали за окном.
— Прости мою подозрительность, но меня точит одна мысль, не позволяет ни о чем думать… Не обижайся на меня, моя дорогая, моя милая!
— В чем дело?
— Скажи, кому ты послала деньги? — спросил он быстро, обняв ее и спрятав лицо у нее на груди.
— Залеской, — ответила она просто. — Я не говорила тебе этого, боялась, что ты рассердишься; я хотела сказать после.
— Ну и болван же я! Прости меня, прости!
Янка не ответила ему и насторожилась. Она ничего не слышала, но чувствовала, что Витовский стоит под окном. Ей казалось, что в щель смотрят на них его глаза. Она бессознательно отстранила мужа и хотела было встать, но не смогла — не было сил; впрочем, она и сама не знала, что ей делать, и переводила взгляд с Анджея на окно и с ужасом ждала, что будет. Анджей ничего не понимал: счастливый ее ответом, который снял с его сердца тяжесть, он стал осыпать ее лицо поцелуями.
— Какая ты добрая, как я люблю тебя!
— Нет, нет! — крикнула Янка и вырвалась из его объятий. Она уже ничего не соображала, ей начинало казаться, что это Витовский сидит с нею рядом, что это его голос, его поцелуи, его прожигающий насквозь взгляд, и тогда она обвила руками шею мужа, жадно впилась губами в его губы и целовала, целовала…
— Ты меня любишь? — спрашивал он все тише и тише.
— Люблю, люблю! — ответила она страстно и готова была упасть перед ним на колени; сердце ее бешено стучало, а душа наполнилась такой радостью любви, что лицо ее запылало невыразимым счастьем, почти исступлением.
За окном кто-то задвигался, и стекло звякнуло. Ветер качнул деревья и глухо зашумел, ударяя в стены. Он выл в трубах, свистел в голых ветвях.
Янка вырвалась из объятий Анджея, стала посреди комнаты и, испуганная, потрясенная, взглянула на мужа, не в силах понять, откуда он взялся. Она обвела взглядом комнату… Тогда она поняла все и посмотрела на мужа как-то странно, с таким состраданием, что он забеспокоился. Потом она села на стул, обессиленная, разбитая, и разразилась горьким плачем боли и разочарования.
Анджей отнес ее в кровать, раздел, стал говорить ей нежные слова, целовать ей ноги, но она плакала не переставая; он утешал ее, как мог, и когда она, наконец утихнув, лишь изредка продолжала всхлипывать, он обратился к ней с робкой просьбой.
— Хорошо, — равнодушно сказала Янка, и последние слезы, которыми она оплакивала свои погибшие мечты, ручьем хлынули у нее из глаз.
XXV
Целых два месяца Витовский не появлялся в Кроснове и только на третий прислал Янке письмо.
Она вскрыла его с грустным любопытством, словно письмо было адресовано кому-то, кто так давно умер, что даже его черты изгладились из памяти. В письме было всего несколько строк, без обращения и без даты:
«Почему вы не пожелали выслушать меня, почему не пощадили и не избавили от зрелища супружеских ласк? Я любил вас так же, как теперь ненавижу, а ненавижу вас так же, как люблю, — безгранично. В этом письме я не вымаливаю у вас снисхождения, я хочу лишь попрощаться: завтра я уезжаю и еще раз спрашиваю — почему? Видите, я даже не иронизирую, — нет сил. Моя душа вся расползается, словно ветхая тряпка. Я полюбил вас в первый же день нашего знакомства и теперь люблю всей силой своей ненависти. Я убил бы вас только для того, чтобы самому умереть. Мы никогда не были бы счастливы, но испытать счастье могли бы — почему же вы не захотели? Испугались, как голубь ястреба? Да, я убил бы вашу душу, выпил бы ее без остатка и сам погиб бы в ней. И все же мы познали бы радость, а теперь сгнием — вы в благословенном супружестве, а я в одиночестве. Я не настолько благороден, чтобы желать вам счастья; нет, не могу. Не говорю ни прощай, ни до свидания, только спрашиваю: почему? Даже ответа не жду. Не жду ничего. Наши дороги разошлись и не сойдутся никогда!.. Никогда!!!»
Янка несколько раз перечитала это письмо и погрузилась в грустное раздумье; когда она очнулась, она была совершенно спокойна. Ей хотелось написать ему несколько строк, но ничего не вышло: все, что она писала, не удовлетворяло ее. Наконец она вспомнила стихи Ланге, которые когда-то так взволновали ее. Она отыскала книгу, вырвала страницу и, прежде чем вложить в конверт, прочла еще раз:
Любить не сможем, словно голубки,
Ведь наши души — как две бездны рядом,
Что смотрятся друг в друга, глубоки.
Напрасно дно искать в них будешь взглядом.
