Янка вышла, а Анджей придвинулся к Орловскому и начал тихо пересказывать скандальные слухи о жизни Стабровских, ходившие по окрестности.

«Тот, кто перерастет вас на одну пядь, — это люди, у которых «все перевернулось в голове»; сами вы глупцы и идиоты. Вы ненавидите тех, кто не довольствуется будничной жизнью и сплетнями, скоты вы, и больше никто», — думала Янка после отъезда Гжесикевича; а он уезжал грустный и взглядом молил о сострадании — Янка церемонно попрощалась с ним.

После его ухода Залеская прислала письмо в лиловом конверте с запахом гелиотропа и вскоре прибежала сама, бросилась Янке на шею и осыпала ее градом поцелуев. Янка удивилась, не понимая причины внезапной нежности.

— Ох, право же, как великолепно сыграли вы этот марш. Я читала книгу и вдруг слышу — фортепьяно. Я вышла на кухню, думала, вы играете, как все барышни, — так себе, по-домашнему, но послушала и поразилась. Да у вас талант! Какая сила удара, сколько экспрессии! Я едва дождалась ухода вашего жениха.

— Пан Гжесикевич мне не жених, — ответила Янка, неприятно задетая этим словом.

— Не сердитесь, я сказала только то, о чем говорят все в округе. Да и я не очень этому верила, вы сказали бы мне об этом. Мне надо идти — дети купаются, служанка уехала за покупками, но я очень прошу вас, моя милая панна Янина, сыграйте что-нибудь, очень прошу. Так, значит, вы не невеста? Сыграете? Хорошо?

Янка уступила просьбам и стала играть. Залеская тихо ходила по комнате, останавливалась, топала ногой, если ей казалось, что мажорные ноты звучат недостаточно мощно, и, отбивая рукой такт, кричала: «Forte, forte!»,[7] затем перебирала пальцами по воздуху, словно по клавишам, садилась вдруг в кресло, но, не в силах выдержать, в волнении вскакивала и опять прерывала игру Янки новыми излияниями:

— О, у вас талант и огромное чувство! Вы вносите в исполнение много своего, но вам не хватает школы и техники, вы руководствуетесь интуицией. О боже, бегу: дети там купаются! А вот одна фраза восхитительна, — она ударила по клавишам и повторила ее несколько раз подряд, — восхитительна!

— Не хвалите меня, не надо: я сама знаю, что таланта у меня нет, и играю только то, что чувствую.

— Если бы вы пожелали учиться, то, при ваших данных, свободном времени и средствах, вы пошли бы далеко.

— Например? — спросила спокойно Янка.

— Выступали бы в эстрадных концертах, добились бы известности, славы! — ответила восторженно Залеская.

— Знаю я эту страсть и эти мечты, они горели и во мне, да погасли.

— Вы не стремитесь вернуться на сцену?

— Нет, воспоминаний о театре хватит мне на всю жизнь.

— Как, вы отрекаетесь от мысли об искусстве? Не жаждете славы, аплодисментов, этого божественного упоения искусством, этой нервной дрожи перед выступлением, этой страсти, этой… — высокопарно восклицала Залеская.

— Нет, ничего этого я уже не желаю, — ответила грустно Янка, почувствовав в сердце какую-то пустоту, отсутствие воли к жизни.

— Ах, если бы вы знали! Экзамены — только преддверие, но вот после окончания консерватории, когда меня пригласили принять участие в концерте, сколько пережила я счастливых минут! Я окончила консерваторию с золотой медалью — хотите, покажу вам эту медаль? Панна Янина! Я никогда не забуду того концерта. Я играла мазурки Шопена, вот эти, — она взяла первые такты, — нет, нет, этого я никогда не забуду. Я умирала от блаженства. Мне поднесли венок и букет цветов! Вы ничего не слышите? Кажется, Хеля кричит!.. А критика? Я покажу вам, что писали о моей игре! Ну, и чем все кончилось? Меня заставили выйти замуж: не было средств продолжать учение, а мне не хватало только техники. Теперь она у меня есть, я добилась шестилетним трудом, жду лишь случая… — Она неожиданно смолкла и улыбнулась не то прошлому, не то будущему. Она забыла о детях, муже, даже не вспомнила о кузене, охваченная порывом восторга. Глаза ее наполнились слезами, волосы растрепались, краска с подведенных ресниц потекла по лицу, но она ни о чем не помнила, мечтая вслух о триумфах и славе. Исчезла детская веселость, глаза горели, душа ликовала. Она говорила вдохновенно, словно перед ней стояли толпы слушателей, улыбалась в полузабытьи, упоенная музыкой, оглушенная аплодисментами, охваченная дрожью экстаза.

Янка смотрела на нее и слушала, но холод и пустота, которые она ощущала в своем сердце, мешали ей сочувствовать восторгам Залеской. Она с трудом сдерживала улыбку сострадания: Залеская показалась ей смешной. Янке захотелось оборвать ее каким-нибудь грубым замечанием, но она не решилась и продолжала с раздражением слушать ее бесконечные излияния.

Вошла Янова и угрюмо буркнула:

— Послушайте, пани, там дети кричат!

Залеская оцепенела посреди комнаты, побледнела, бессмысленным взглядом посмотрела вокруг, затем опустила голову, пролепетала что-то бессвязное, засуетилась, словно лишилась рассудка, не зная, что с собой делать; вдруг слезы ручьями хлынули по ее щекам, и, закрыв лицо руками, она выбежала из комнаты.

Несколько минут спустя Залеская прислала Роха с обычным письмецом в лиловом конверте и просила одолжить ей полоску чистого полотна для перевязок и немного дягилевой мази. Янка послала то и другое и сейчас же сама пошла навестить ее, но у дверей услышала брань Залеского:

— Черт возьми! Шляешься по соседям, оставляешь детей одних в ванне — могли захлебнуться, как щенята, а сама лясы точишь с этой комедианткой! Хватит! Человеку ни поспать, ни поесть! Обед никогда вовремя не готов, и я должен еще смотреть за детьми, потому что супруге угодно делать визиты и оставлять все на волю божью.

— Мой дорогой, мой единственный Генричек, я выбежала лишь на одну секундочку — у меня было срочное дело.

— Надо сидеть с детьми и смотреть за домом! Все идет вверх дном. Нужно было принести тысяч двадцать приданого, тогда могла бы делать что угодно, было бы кому заменить тебя и было бы за что!

Янка пошла обратно, она не в силах была больше слушать; ей вполне хватило этих отголосков семейного счастья. Она заперла даже дверь в гостиную, потому что через тонкие стены доносился голос Генрика, звон битой посуды и плаксивый, умоляющий голос Залеской.

Целых три дня, до воскресенья, Янка не видела Залескую; та прислала ей лишь несколько благоухающих писем, справляясь о здоровье, а в приписках намеками жаловалась на судьбу. Вечером она играла на рояле часа на два дольше обычного.

«В воскресенье приедет Глоговский!» — беспрестанно твердила про себя Янка.

Наконец наступило с таким нетерпением ожидаемое воскресенье. Визит Глоговского волновал Янку: ей казалось, что с его приездом должно измениться ее положение, что он привезет с собой что-то такое, о чем она мечтала, какое-то недостижимое благо, которого Янка лихорадочно ждала с того момента, как прочитала письмо. Глоговский разрастался в той огромной пустоте, в которой она жила; он представлялся ей идеальным, почти богатырем. Она наделяла его всеми высшими свойствами души и хотела видеть в нем сверхчеловека, чтобы иметь возможность боготворить его; как всякая живая натура, она должна была видеть перед собой какую-нибудь цель, к которой могла бы стремиться, иметь свой кумир, которому следовало бы поклоняться.

Янка сказала отцу о приезде Глоговского. Тот обрадовался.

— Тогда… Я хотел повидаться с ним, но его не было в Варшаве. Мы обязаны ему многим. Славный человек, и если бы не он… — Орловский осекся и принялся теребить бороду.

— Исключительно добрый человек. Я должна ему пятьдесят рублей, он их дал мне в такую минуту, когда я была уже без гроша.

— Отдам сразу, как приедет. И ты терпела там такую нужду? — тихо произнес он, не решаясь взглянуть на Янку, чтобы та не рассердилась на его вопрос.

— Перетерпела многое, даже больше, чем может вытерпеть человек.

— Почему же ты не написала? — крикнул он, но тут же поднял руку, словно хотел приглушить резкий звук своего голоса, и с горечью добавил: