Янка встала на колени перед образом богородицы.

— Мужа переводят в Варшаву! — крикнула еще с порога Залеская.

— Вы сами приехали оттуда?

— Да, только что. Мой план, о котором я вам говорила, муж принял, и я сразу же отправилась к кузену. Так упрашивала его, что он взял на себя хлопоты о переводе. И очень удачно. Теперь мы выберемся из Буковца к Новому году. Я счастлива, мечты начинают сбываться. Поеду в Варшаву, буду там выступать. Хочется прыгать от радости! Ну, прощайте. Я еще не заходила домой. Мужу все рассказала на перроне и забежала к вам. Как ваше здоровье? Вы так бледны!

— Я вполне здорова и радуюсь вашему счастью.

— Да, я счастлива! Боже, как долго еще до Нового года! Вы едете куда-нибудь?

— Почему вы так решили?

— Чемоданы…

— Мы вместе с вами покупали их в Кельцах. Вы забыли?

— Забыла! Боже, какая рассеянная! Не мои ли это дети кричат? — Залеская остановилась посредине комнаты и прислушалась к доносившимся из-за стены голосам.

— Дети играют, — тихо заметила Янка и подняла на нее глаза.

— Панна Янина, так вы, значит, отказались от мысли поступить в театр?

— Да.

— Понимаю. Вам сделал предложение Гжесикевич. Правда? Не отпирайтесь, все равно не поверю.

— Почему вы так думаете? — резко спросила Янка, но тут же остыла и добавила спокойно: — Вы правы, я действительно выхожу замуж за Анджея.

— Поздравляю от всей души, от всей души!

Янка приняла поздравления и поцелуи так холодно, что Залеская, удивившись, взглянула на нее почти с испугом и вышла.

А Янка с тайной горечью размышляла о ее радости, она уже не завидовала, даже не могла завидовать, ощущая пустоту в сердце. Она тут же написала длинное письмо Глоговскому и другое — с отказом Цабинским. После этой ночи, после изнурительной борьбы с собой, она сильно изменилась. Появилось желание быть бесстрастной ко всему. Однако под внешней холодностью горел неугасимый огонь, а под маской спокойствия и решимости таилась безнадежность. Но Янка ни о чем уже не жалела, решившись добровольно похоронить себя в Буковце. Однако все больше ее охватывало чувство неприязни к окружающему и непонятная жалость ко всем. Она была слишком молода и физически здорова, чтобы внутренняя борьба полностью убила в ней страсти, они жили в глубине сердца, смиряемые силой воли. Но эта молчаливая борьба с собой была мучительна и бесплодна. Янка подолгу стояла у окна, сумрачно глядя на мир, и до боли сжимала зубы, чтобы не вскрикнуть, не выдать своего страдания. Она смотрела то на холодный, побелевший от снега лес, оцепеневший под вьюгами поздней осени, то на сонную станцию, поблескивающую крышами домов и полосами влажных рельсов. Когда шли дожди, когда земля покрывалась снежным пухом, когда зимние вьюги завывали в лесах, когда дни были так коротки, что рассвет быстро сменялся унылыми сумерками, когда лес стонал в борьбе с метелями и не было видно ни неба, ни земли, ни огней, ни красок, когда все сливалось в одно сплошное пятно и душу сковывала сонливость, — Янка просиживала целые дни у камина, смотрела в огонь и не думала ни о чем, испытывая лишь какое-то звериное чувство удовлетворения от тепла и покоя. Впрочем, она без страха смотрела на жизнь, хотя и ощущала всю ее тяжесть. Без тревоги, даже с какой-то непонятной радостью она сознавала, что жизнь угнетает людей. Впервые она увидела, что все окружающие ее, несмотря на отсутствие — как она думала — глубоких мыслей и больших запросов, тоже страдают; замечала на их серых, огрубевших лицах следы душевных переживаний, тогда она жила одним чувством с ними.

«Задумывались ли они когда-нибудь? Желали? Боролись ли со страстями?» — спрашивала себя Янка, присматриваясь к людям. Но она ничего не могла прочесть на пожелтевших, истертых страницах человеческой судьбы и снова погружалась в себя, с наслаждением думая, что с годами и она забудет обо всем том, что теперь делает ее несчастной, свыкнется с ярмом и станет такой же, как и эти все молодые и пожилые женщины, жизнь которых течет медленно и спокойно, ограниченная мелкими заботами о доме, детях и муже.

«Хорошо так жить, хорошо! — думала она и, рисуя картину неприхотливого супружеского счастья, видела себя уже женой Гжесикевича, старой женщиной, обремененной заботами о семье и хозяйстве в кросновской усадьбе и чувствовала в душе тишину и спокойствие. — Хорошо!»

И ей захотелось, чтобы Анджей сделал предложение как можно скорее и как можно скорее произошло все то, что должно случиться. Она жаждала спокойствия, готова была купить его любой ценой.

Это настроение усилилось еще страхом за отца: последнее потрясение тяжело отразилось на его и без того расстроенном рассудке. Он был ей благодарен, но не понимал тяжести той жертвы, которую она принесла ему. Он замкнулся в себе и просиживал целые вечера с газетой в руках, не читая ее, подозрительно посматривая в темные углы комнаты; однажды он приказал зажечь в доме все лампы и принялся расхаживать по квартире, останавливался, торопливо озирался, что-то шептал про себя, а потом, закрывшись в спальне, разговаривал вполголоса сам с собой. Все чаще он употреблял слово «мы» и как-то даже велел поставить на стол лишний прибор.

— Ты кого-нибудь ждешь к обеду? — спросила Янка удивленно.

— Да, Мечик сейчас придет.

— Кто это?

— Ты не знаешь? Ведь это наш экспедитор, — Орловский вдруг умолк и сжал руками голову. Так он просидел довольно долго. В хаосе его мыслей иногда пробивались слабые проблески сознания, тогда его охватывал ужас перед наступающим безумием. В минуты просветления он ясно сознавал всю абсурдность своего бреда, и ему становилось жутко. Он убегал из дому, бродил по станции, разговаривал с людьми, стараясь быть к ним поближе. Это помогало ему забыться.

В начале декабря, в один из тех ненастных дней, когда беспрестанно валит мокрый снег, вечером, как обычно, приехал Гжесикевич. Он теперь приезжал почти ежедневно. Прежде чем подняться наверх, Анджей зашел в канцелярию. Орловский лежал на диванчике и глядел на падающий снег. Увидев гостя, он поднялся и сказал:

— Нам здесь удобно, тепло и уютно.

— А на улице мерзко. Пришлось ехать в коляске — боялся промокнуть.

— Вы были у Янины?

— Наберусь тут у вас храбрости и пойду.

— Не бойтесь, все будет хорошо, уж я-то об этом знаю! — весело воскликнул Орловский.

— Правда? А я никак не могу решиться. Иду.

У выхода Анджей остановился и вполголоса спросил:

— А если она скажет «нет»?

— Уверяю тебя, услышишь «да»! — крикнул Орловский, обнял Анджея и поцеловал. — Иди и объяснись, а на масленицу сыграем свадьбу, и все тут. Ступай же, не теряй времени. — Он подтолкнул Анджея к двери, сразу же запер ее и снова улегся на диванчик.

— А ты, простофиля, говорил, что из этой женитьбы ничего не выйдет, — сказал Орловский насмешливо.

— Не торопись! Пока они еще не отошли от алтаря, нечего хвастаться, — ответил он себе измененным голосом, недоверчиво покачав головой.

— Не болтай! Раз я говорю, значит, будет так, как я хочу.

— Нет, мой дорогой начальник, на вашу дочь не всегда можно положиться. В этом вы уже убедились.

— Замолчи! Янка — лучшее дитя на свете, клянусь, лучшее!

— Ха-ха-ха! Лучшее! Весь год где-то пропадала, да и теперь собиралась уехать.

— Замолчи! — заорал он и, яростно ударив ногой в пространство, вскочил с дивана. Но двойник мгновенно растаял. Орловский тщетно заглядывал под стулья, в ящики письменного стола, в сейф, вделанный в стену, — никого. Он верил, что тот, другой, находится здесь, поэтому открыл окошко кассы и позвал Роха, намереваясь спросить его — не появлялся ли кто в коридоре. Но Рох не пришел. Орловский постоял, собрался немного с мыслями и пошел к Залескому.

Тем временем Гжесикевич поднялся наверх, к Янке. Несмотря на заверения Орловского, он испытывал большую тревогу. Анджей хорошо помнил тот весенний день, когда получил отказ. Он, не торопясь, разделся в передней.