— Как вы добры! Мне никогда не забыть этого, никогда…

Она опять заплакала и принялась вытирать глаза грязным передником. — Вацек, Хеля! — крикнула она в окно и, повернувшись к маленькой, темной кухне, позвала:

— Вероника! Боже, когда нужно, никого нет! Какой сюрприз, какой сюрприз! — кричала она вне себя, но, заметив, что Янка молчит и с жалостью осматривает ее убогую комнатушку, она села, сложила на коленях руки, с усилием подавляя рвущийся из души вопль. На ее некрасивом, похудевшем и постаревшем лице застыло отчаяние; незавитая гривка волос, словно порыжевший мох, обрамляла ее морщинистый лоб, а толстый слой пудры, размытый слезами, осыпался на темный воротник платья, висевшего на ее худых плечах, как на вешалке.

— Панна Янина! Если бы вы знали, как я несчастна! — Она долго и тихо плакала, тихо и долго рассказывала: муж отправился в Милан учиться пению; она по-прежнему дает уроки; ей с детьми хватило бы денег, но приходится еще мужу посылать в Милан — меценат почти ему не помогает; в довершение всех бед, Хеля упала с лестницы; сейчас она заложила все, что было возможно, а получить хороших уроков не может, так как у нее нет даже приличного платья и туфель.

Время от времени она прерывала свой рассказ, вскакивала с места и, хватаясь за голову, возбужденно говорила:

— Я выдержу, непременно выдержу! К весне кончит учиться муж, а зимой, возможно, мне удастся дать концерт! — Она ходила из угла в угол и понемногу успокаивалась; сквозь неудержимый поток слез и отчаяние, светившееся в ее карих глазах, в них вспыхнула надежда на успех, славу, богатство. Прижавшись к Янке, как ребенок, она жаждала услышать от нее слова ободрения.

— Ведь так будет, правда будет?

— Конечно. Вы так ждете и надеетесь, что ваши желания обязательно сбудутся, — тихо ответила Янка, охваченная болью сострадания; она, как ребенка, гладила ее по голове и целовала в лоб и глаза, вселяя в нее надежду и веру в будущее. Она вспомнила свое прошлое, и ей показалось, что это она сама плачет, страдает, рвется из когтей нужды. В Залеской она увидела себя — прежнюю, теперь уже умершую Янку; только сейчас она поняла, что больше сочувствует ее бедственному положению, чем обманутым надеждам.

Когда волнение улеглось, Янка уже спокойнее взглянула на Залескую. В ее сердце не осталось ничего, кроме жалости.

Залеская стала торопливо одеваться.

— Спешу на урок, это очень далеко — в Иерусалимской аллее.

— Возьмите извозчика!

— Ба! У меня на обед не всегда есть двадцать грошей, — тихо сказала Залеская.

Янка вскочила как ужаленная: она вспомнила свои голодные дни, проведенные в театре, и ее охватила такая боль, что она тотчас простилась и убежала из этого нищего дома. В ближайшей кондитерской она написала наспех записочку, приложила к ней все деньги, которые у нее были с собой, и послала Залеской, прося их принять.

Янка почувствовала, что любое добро, которое делаешь людям, — огромная радость, и она тут же решила, что всерьез займется Залеской.

«Ядвига поступила бы так же», — думала она по дороге на вокзал, довольная своим решением, принятым под влиянием встреч с Ядвигой. Она почувствовала такое удовлетворение и радость, что даже не удивилась, увидев у вокзала Анджея.

— Ты здесь? Давно приехал?

— Я получил телеграмму, что машины, которые я заказал, уже в Варшаве, кроме того, хотел сделать тебе сюрприз… вот и приехал, — спокойно объяснил он, но в глазах у него светились беспокойство и боль оттого, что ему приходится лгать ей.

— Я сейчас была у Залеской… — И она принялась рассказывать ему все, что видела и слышала, умолчав лишь о деньгах и своем решении.

В вагоне Анджей сидел бледный, опустив глаза, отвечал ей односложно и часто невпопад. Когда поезд тронулся, он начал наблюдать за выражением ее лица, отыскивая на нем следы смущения и растерянности. Он часто заглядывал в соседнее купе, где ехал Орловский с надзирателем; постепенно овладев собой, он стал заботливо расспрашивать, как она провела день.

Его душила ревность. Он простил ей все, все забыл, но не мог забыть анонимного письма: кошмар воспоминаний терзал его немилосердно.

Он безумно ревновал ее к прошлому, ему чудилось, что в ней еще горит огонь прежней любви, и часто, обнимая и целуя ее, он замечал, что она как-то странно смотрит на него, будто вспоминая кого-то. Тогда он приходил в ярость и исчезал на целые дни. Но, охладев, приходил к выводу, что он глупейший человек в мире, что его предположение — безумство, и доказательства этих подозрений казались ему теперь непростительной глупостью.

Он отправился за ней в Варшаву: его угнетала нелепая мысль, что, быть может, она поехала на свидание с тем…

Но сейчас, увидев ее спокойное лицо, открытый взгляд и гордо поднятую голову, он устыдился своих подозрений и не в силах был осуждать ее. Уже перед Буковцом ему захотелось встать перед Янкой на колени, целовать ей ноги и вымолить прощение.

Янка заметила его странное состояние, но не стала задумываться над ним. Она скользнула взглядом по его загорелому лицу, ясным, сияющим глазам, словно это были неодушевленные предметы. С некоторым удивлением она отметила, что беспрестанный шум города, его суета — вся эта жизнь, по которой она так тосковала, утомила ее и вызвала отвращение. Уехав из Варшавы, она с нетерпением считала станции, отделяющие ее от Буковца.

— Почему мы так медленно едем?

— Как обычно.

— Ты не против, чтобы поселить отца в угловой комнате?

— Мне все равно, лишь бы ему было хорошо.

— Во всяком случае, в Кроснове ему будет лучше, чем в больнице.

Янка смолкла, поймав себя на том, что она думает о Кроснове, что ее тянет туда какая-то неведомая сила.

Янка была очень рада, когда вернулась домой. Здесь она почувствовала себя далеко от всего того, что напоминало ей прошлое и могло смутить спокойствие ее души, которое постепенно приходило на смену недовольству.

Орловского устроили так, как хотела Янка, приставили к нему мальчика для услуг. Орловский покорно принимал все. Он по-прежнему писал рапорты, исполнял воображаемую службу или гулял по парку. Барьером отгородили ему длинную, не заслоненную деревьями тропинку вблизи озера, и в этом загоне, перебирая рукой по поручню, он ходил целыми часами, разговаривал, временами ссорился с самим собой, иногда бил прислуживающего ему мальчика. Так текла его жизнь.

Скоро все привыкли к нему и перестали им интересоваться. Лишь старик Гжесикевич, которого огорчало увеличение расходов, не забывал о нем. Вначале Гжесикевич обходился с больным почтительно — он в Буковце привык уважать его как чиновника, но вскоре стал относиться к нему и его убожеству по-мужицки, то есть едва ли не с ненавистью.

— Подох бы скорей, старый черт. За деньги, которые тратятся на его жратву, можно было бы купить пару коней. Лишние кони всегда пригодятся в хозяйстве.

Это не давало ему покоя, и однажды за ужином он начал упрекать Анджея, что тот держит бездельников, да еще выделяет для них специальную прислугу.

— Послушайте, отец, — возмутилась Янка, — за содержание моего отца плачу я, и вы не имеете права упрекать меня за это.

— А позвольте узнать, из каких доходов пани невестка изволит платить, а?

— Перестань, отец! Этак ты скоро скажешь, что и мы слишком много едим, — прервал Анджей, впрочем, не очень задетый словами отца: в глубине души он был с ним согласен.

— А то нет? Конечно, много. Вот и мать об этом говорила…

— Петрусь, ты что мелешь? Если и говорила, так только тебе.

— Зачем же мне молчать? Разве это не мои деньги, а? Или вот этот повар. На что он нужен? Неужто Магда или эта старая корова Янова не могут сготовить? Только зря плати этому борову, который целый день, скотина, дымит сигарой, словно барин какой!

— И маслом растапливает печку, — жалобно вставила старуха.

— А ты помолчи, старуха! — крикнул Гжесикевич, подбодренный выпитой водкой и воцарившейся за столом тишиной. — Вы только и делаете, что гуляете да читаете заграничные книжки, а дом вам нужен как прошлогодний снег… Молчи, старуха, я хочу говорить, я здесь хозяин! — И он стукнул кулаком по столу.