— Хорошо, но… — И она, с тревогой взглянув в сторону мужа, села за рояль и осторожно стала перебирать клавиши, но тут же остановилась.

— Пожалуй, немного позднее, сейчас я взволнована.

Они вернулись к столу; к ним подсела Янка, и беседа продолжалась. Зося снова принялась выглядывать в форточку; старуха Гжесикевич каждую минуту притрагивалась к чепчику и серьгам, оправляла платье и слушала разговоры: взгляды, которыми Глоговский многозначительно обменивался с Янкой в те моменты, когда Залеская наивно рассуждала о чем-нибудь, интриговали старуху, беспокоили и настраивали враждебно к Глоговскому. Она хотела пойти позвать Ендруся, сказать ему, чтоб он сел и сидел рядом с Янкой, но при мысли, что надо будет встать и пройти через комнату, что все станут таращить на нее глаза, отказалась от своего намерения.

— Я заявляла без козыря! Ну, раз говорю — без козыря, значит, без козыря!

— Честное слово, никто этого не слышал.

— Да, да, никто! — раздался деревянный голос Сверкоского.

— Сударыня, вы забыли, да, я правду говорю, вы забыли сказать — без козыря, — с напускной учтивостью объяснил Залеский, вытягивая манжеты.

— Что вы там толкуете — забыла! Да знаете ли вы, милостивый государь, что я играю в карты столько лет, сколько вы живете на свете, и играю честно: это говорил мне еще покойный муж, царство ему небесное, а вы упрекаете меня в ошибке; ну, раз говорю — в ошибке, значит, в ошибке. Мой покойный муж…

— Простите, будем продолжать, нам не очень интересно знать, что об этом думал ваш покойный муж, — оборвал ее Анджей. — Кто играет, того надо проверять. Пан Залеский, запишите «на гору» пани Осецкой.

— Хорошо, записывайте, только уважайте имя покойного мужа, который…

— Поехали! Восемь пик! Ваше слово! — крикнул Орловский и ударил кулаком по столу так, что подсвечники и пепельница подпрыгнули. Осецкая притихла и прошипела, глотая слезы:

— Вистую, пан Орловский! Погодите, я вас еще посажу!

— Увидим, увидим! — ответил Орловский, постукивая ногой и насмешливо улыбаясь из-за карт, которые держал почти у самых глаз; он теребил бороду и, когда ходил, с силой ударял картой по столу.

На минуту воцарилась тишина; слышался только шелест карт и сопение Осецкой. Анджей, который, сдав карты, был свободен, подошел и сел около Янки.

— Вы сегодня не скучаете, у вас на лице такое оживление, какого я давно не видел.

— О да, это первый день в Буковце, когда я себя чувствую совсем хорошо.

— Мы должны быть благодарны пану Глоговскому: это его заслуга, что…

— Ирония здесь ни к чему. Я вам как-нибудь расскажу, сколько добра он мне сделал; нет ничего удивительного в том, что я обрадовалась, увидев его.

— Главное, он напоминает вам театр, то время…

— Пап Анджей, если вы хотите знать, то скажу вам прямо: в настоящий момент я театр ненавижу. Но то время, которое я там провела, не проклинаю, я смотрю на него как на печальную школу, прискорбный урок жизни. Я говорю вам правду; вы мне верите?

— Верю и благодарю от всего сердца! — И Анджей почувствовал себя счастливым.

— Пан Анджей! — позвали его.

Он нежно притронулся к руке Янки, бросил на нее один из тех взглядов, в которых сосредоточилась вся его любовь, и отошел…

Янка поглядела ему вслед и направилась в гостиную посмотреть, накрывают ли ужин.

«Он ревнует, а я начинаю давать ему объяснения, к чему?» — думала Янка, но в сердце не было ни гнева, ни равнодушия, только кроткая признательность за доброту.

— Панна Янина, неужели нам так и не удастся без помех переброситься сегодня двумя-тремя словами? — спросил Глоговский, просовывая в дверь голову. — За столом посадите меня рядом с собой, как почетного гостя. — Тут он попятился, освободив проход Зосе. Та спустилась вниз, к служебным помещениям, стала у дверей и громко позвала:

— Рох, Рох!

Услыхав ее голос, Стась вышел. Зося зарделась и с самой невинной миной пролепетала:

— Я собиралась сказать Роху, чтоб он посмотрел, есть ли еще овес у нашей лошади. Вы дежурите? Я думала, вы куда-нибудь уехали.

— Да, не повезло мне с дежурством: никак не могу быть сегодня у Орловских.

— Верю, что жалеете: там пани Залеская, а панна Янина выглядит сегодня просто бесподобно.

— Панна Зофья! — воскликнул Стась с упреком и взял ее руку.

— До свидания, до свидания! Рох, верно, на перроне.

Зося пожала Стасю руку и убежала.

— Рох, вы загляните после ужина к нашей лошади, ее надо напоить, — сказала Зося, встретившись с Рохом на кухне.

— Напоить!.. Ну да, конечно, напоим эту бестию!.. Что и говорить!.. Хозяйственная паненка, хозяйственная! — бормотал Рох.

— Поди же, такая благородная панна, а не забывает о скотине! — сказала Янова.

Зося бесшумно проскользнула в гостиную, где все уже собрались после преферанса, одни о чем-то горячо спорили, другие мирно беседовали.

Только Сверкоский с колодой карт в руках остался у столика и, пытаясь восстановить ход игры, бормотал вполголоса:

— Бью тузом, хожу десяткой — отвечает козырным валетом; хожу с дамы червей — бьет козырной семеркой, хорошо; хожу с восьмерки — сбрасывает мне туза… Нет, не так: бью козырным королем — перебивает тузом. Эх, при шестерной игре без взятки.

Раздраженный проигрышем, Сверкоский швырнул карты и принялся ходить вокруг столика, пытаясь еще раз мысленно восстановить весь процесс игры. Затем он вышел в гостиную. Было шумно, но из всех голосов выделялся бас Осецкой, которая доказывала, что в ее игре ошибки не было. Сверкоский возражал ей; Залеский с улыбочкой покручивал усики и, вытянув манжеты, ежесекундно вытирал салфеткой розовые губы. Он, словно автомат, подавал все кушанья подряд сидевшей рядом с ним Зосе и говорил ей комплименты, над которыми девушка смеялась до упаду. Она с любопыством поглядывала на Янку, которая сидела между старухой Гжесикевич и Глоговским и, насколько это было возможно, перебрасывалась с гостем двумя-тремя словами, впрочем, ей все время приходилось давать указания Роху, который в парадном сером мундире с красным кантом, умытый и выбритый, исполнял на вечере роль лакея. Анджей сидел напротив Янки и Глоговского и украдкой следил за ними. Тайная ревность терзала его, несмотря на то, что Янка была к нему сегодня особенно внимательна; он рассеянно отвечал Орловскому, который со всеми был любезен, то и дело вскакивал, брал из рук Роха блюда, подносил каждому, прислушивался к беседе, мимоходом бросал реплики, почти не вникая в смысл того, о чем говорят. Ему постоянно казалось, что он слышит чей-то шепот. Это было мучительно. Но откуда доносился голос, понять он не мог. Сидевшая рядом с ним Залеская, устремив меланхолический взор на свечи, то как бы невзначай взглядывала на Глоговского, то улыбалась мужу, а сама перебирала все время пальцами по скатерти.

После ужина разделились на группы, и завязался шумный разговор. Залеская села за рояль.

— Вы так чудесно играли, — заметил Глоговский, когда она, кончив, подсела к столу.

— Какое это имеет значение, если я вынуждена торчать в Буковце?

— Вы должны непременно выступить публично в Варшаве.

— Да, это моя мечта, но, увы, до сих пор не исполненная.

— Право же, скажу откровенно, я не ожидал встретить в Буковце такой талант.

— Я давно чувствую, что у меня талант, давно! — Залеская принялась рассказывать ему о своем дебюте, об овациях, повторяя слова музыкальных критиков; доложила, сколько ей лет и сколько у нее детей; сообщила, что любит цвет гелиотропа и духи с тем же запахом, которые кузен присылает ей из Варшавы. Кончила тем, что снова подсела к роялю и, сама себе аккомпанируя, спела не очень сильным, но приятным голосом песенку Тости.[10] Посыпались браво.

— Пан Залеский, спойте нам, мы знаем, что у вас прекрасный голос, — попросила Янка; ее поддержали все, кроме Сверкоского, который никак не мог простить Залескому проигрыша и ходил взад и вперед по комнате, считал мебель, свечи и людей, комбинировал какие-то числа, записывая их на грязной манжете.