— Такую другую трудно сыскать: и пригожая, и ладная, и ученая. Настоящая барыня.

— Анджей тоже красавец, — вставила Осецкая.

— И то правда, парень что надо! Таких сыновей мало на свете.

— Я слышала, он женится? — спросила Осецкая, таинственно улыбаясь.

— Вроде бы время, но можно и подождать… — вывернулась старуха.

— Я сменил свой велосипед, купил «бренсборо», привезут — покажу.

— Ага, значит, вы того, кружитесь? — спросил Глоговский, прочертив пальцем в воздухе круг на высоте лба Залеского.

— Тренируюсь, — поправил с ударением тот. — В этом году я участвовал в гонках «Варшава — Радом», пришел четвертым: плохо подготовился, да и скверный был велосипед; но в будущем году наверняка приду первым.

— Ничего удивительного, у вас такие многообещающие ноги! — невозмутимо съязвил Глоговский.

— Верно! Вот, потрогайте мои мускулы — стальные, клянусь женушкой. — Он нагнулся и самодовольно ощупал свои икры. — Посмотрите, господа!

— Верим, что это первые в Польше ноги; но я бы хотел спросить вас как специалиста: зачем вам вся эта суетня — тренировки, гонки, рекорды?

— Стану первым гонщиком Королевства Польского, получу медаль…

— Отлично, ну а дальше что?

— Как что? Буду чемпионом, разве мало? — ответил Залеский, дивясь глупости Глоговского.

Анджей смущенно отвернулся, так как Глоговский самым серьезным образом пожал руку Залескому и растроганно произнес:

— Позвольте мне первому поздравить вас с этой честью; для меня это тоже честь — поздравить в вашем лице чемпиона не только Польши, но и впоследствии чемпиона мира. Вы… как вас величают? — спросил он, взяв Залеского за металлическую пуговицу мундира.

— Залеский! Генрик Мариан Залеский!

— Пан Генрик Мариан Залеский! Будьте тверды в вашем великом стремлении; не обращайте внимания на то, что обыватели и те люди, которым немного не хватает вот тут, — он стукнул себя по лбу, — смеются над этим верчением, называют его пустой забавой, отнимающей время и здоровье, не обращайте внимания, что некоторые врачи-гигиенисты высказываются против этого спорта; что против него выступили и женщины по каким-то своим тайным побуждениям; смейтесь над всем этим, пан Генрик Мариан Залеский, и идите прямо, преодолевая все преграды, к званию чемпиона, во славу Польши и поляков!

— Сударь… сударь… Я не расслышал вашего имени…

— Глоговский, Пафнутий Симфориан! — изрек Глоговский, поглядев на Янку, которая, услыхав эти имена, прыснула со смеху и отвернулась.

— О, пан Глоговский, редко удается услышать мудрые слова поощрения. Спасибо вам, большое спасибо; если вы когда-нибудь заглянете еще в Буковец, прошу вас к нам на чаек: поболтаем, и вы увидите, как я езжу.

— Что касается меня, то я уже имел удовольствие видеть вашу езду, и не только видеть, — со злостью сказал Анджей, глянув на свою руку, все еще заклеенную пластырем.

— Несчастье бродит среди людей, несчастье может произойти с каждым… простите, — Залеский поклонился, покрутил усики, вытянул манжеты, поправил галстук и направился к жене.

— Выпотрошили вы его, как зайца. Он всего себя показал.

— Людей всегда можно вывернуть, как сюртук, подкладкой наружу.

— Вас это развлекает?

— Нет, я наблюдатель, это моя специальность — ясно, сударь?

— Геник, душечка! Кто он, этот пан Глоговский?

— Точно не знаю, но думаю, что человек весьма разумный; так сказать, светлая личность. Ты заглядывала к детям?

— Так ведь Ануся присматривает за ними.

— Прошу тебя, сходи и проверь, спят ли они, — сказал он зло и настойчиво и в то же время сладко улыбаясь.

— Господа! Стол для игры готов, — пригласил Орловский гостей, хлопнув ладонью по картам.

— Если бы у меня был сын, я сама бы выбрала ему жену: покойный муж, царство ему небесное, говорил, что и воспитанные барышни могут провести мужчину за нос, ну, раз я говорю — могут, значит, могут. Покойный муж знал это хорошо. Иду… иду, ну, иду же! — отозвалась Осецкая громко, со злобой в голосе; поднялась и зашагала к столику, да так, что пол под нею заскрипел.

— Панна Янина, кто он, этот пан Глоговский? Муж уверяет, что он очень умен…

— Литератор, драматург, романист, — объяснила Янка и, улыбнувшись, прошла мимо.

— Литератор! — прошептала Залеская в изумлении, машинально поправляя спадавшие на лоб колечками волосы. — Драматург! Романист! — Она полузакрыла глаза и, сияя от восхищения, села рядом с Глоговским, который в это время разглядывал в лежавшем на столе альбоме фотографию Янки.

— Прекрасное лицо, в нем есть что-то музыкальное, — сказала она, поправляя кольцо на пальце.

— Хорошо сказано! — поспешно ответил Глоговский. — Да, именно, в этом лице есть что-то ритмичное. Вы, наверное, занимаетесь музыкой?

— Немного, насколько возможно в деревне; это мое единственное удовольствие.

— И, конечно, огромное.

— О да! Разве мыслимо жить без музыки в Буковце, среди людей, равнодушных к высшим целям, к тонким наслаждениям, к искусству. Удивляюсь панне Янине, как она может тут жить, несмотря на то, что свободна; вот я, например, вынуждена здесь оставаться, меня держат обязанности, — и она вздохнула.

— Ваш муж, ребятишки! — сочувственно поддакнул он.

— Только мечты об искусстве, надежда на будущее не дают мне погрязнуть в этой ужасной жизни. Вы, как поэт, как артист…

— Семь пик. Без козыря!

— Мои!

— Семь треф!

— Мои!

— Семь червей.

— Рискну. Мои! — доносились из соседней комнаты голоса игроков.

— В сущности, у кого есть надежда, тот имеет все. — Глоговский продолжал смотреть альбом, а Залеская ломала пальцы в отчаянии, не в силах найти темы для беседы. Наконец, после долгой паузы, она начала:

— Это ваша новелла «Затишье»?

Глоговский кивнул нахмурясь: он не любил говорить о своих произведениях.

— Чудесная новелла! Поверите, я плакала над бедной Зоськой, так плакала! В этой картинке шопеновская меланхолия и грусть. Я представляла себе автора — с густой белокурой шевелюрой, как у вас, человека доброго, печального и страдающего…

— Желудком и почками! — ввернул Глоговский вполголоса. — Вы немного ошиблись, я вовсе не добрый, я очень веселый и терпеть не могу меланхолии!

Залеская, поглядев на него широко раскрытыми глазами, почувствовала глубокое огорчение.

— Панна Янина! — обратилась старуха Гжесикевич к Янке, подсевшей к ней на минуту. — Кто это? — И она указала на Глоговского.

— Он литератор, пишет! — объяснила Янка старухе.

— Писарь, значит? А где он служит, у помещика какого или на станции?

— Нет, видите ли, он писатель, такой человек, который сочиняет книги.

— Неужто книжки сочиняет? Да уж больно непохож он на набожного.

— Он божественных книг не пишет, — ответила Янка. Она уже начала терять терпение.

— Так, значит, для учения, что ли, такие, по каким Ендрусь в классах учился?..

— Нет, повести, драмы, критику…

— Ага, истории разные, как о Магелоне,[9] понятно! И газеты тоже пишет?

— Пишет! — ответила коротко Янка. — Панна Зофья, вы простудитесь! — крикнула она Зосе, которая, отворив форточку, смотрела на перрон: Стась, не имея возможности оставить службу, ежеминутно выходил из канцелярии, прогуливался под окнами и нежно ей улыбался. Зося закрыла форточку и, полистав ноты, подсела к роялю, очутившись на таком расстоянии от окна, что без труда могла видеть Стася.

— Сыграем в открытую!

— Хо! Пан Сверкоский без трех!

— Мой покойный муж, царство ему небесное, всегда говаривал…

— Эй, пан Залеский, вы подвели меня: должны были пойти с восьмерки, а пошли с десятки.

— Пан Сверкоский, уж вы извините, но я знаю, с чего ходить.

— Ой, пан Залеский! — зашипел Сверкоский: лицо его дрожало, желтоватые глаза налились злобой.

— Музыка — это крылья души! — проговорила Залеская мечтательно. — Это полет в сферы счастья…

— С мужем и ребятишками, — громко отозвался Глоговский. — Может быть, вы немного расправите свои крылья? Мне бы очень хотелось послушать вашу игру.