— Вы его осуждаете, — поинтересовался я.

— Ни в коем случае, только не попадайтесь на глаза репортерам, — на том разговор и кончился.

Мы предаемся ненасытному ажиотажу, в котором, однако, есть сладость, отсутствовавшая во всех прочих моих отношениях. У Криса необычный неподдающийся классификации темперамент, смесь нежности и агрессивности, о которой так мечтают женщины, по большей части, не умея ценить ни первое, ни второе. Но каждый раз я чувствую ужасную усталость. И подозреваю, что ее причина не только в пристрастии моего друга к тому, чтобы доводить и себя и меня до состояния, когда слишком большое желание становится слишком горьким на вкус. Он этого не замечает и даже во сне не дает мне освободится из его объятий. А меня мучает страх. Я предчувствую взрыв и думаю, что буду расплачиваться и за себя и за него.

Я проснулся ночью от шума и какой-то ожесточенной возни вокруг. Крис рылся во всех углах и ящиках, по ходу дела вываливая на пол все их содержимое, посреди комнаты уже образовалась внушительных размеров пирамида, состоявшая из моих книг, коробок, одежды, каких-то странных предметов, напоминавших части музыкальных инструментов, и еще черт знает какой мелочи.

Я наблюдал за ним, пытаясь понять, что он делает

— Мать твою, да куда же он подевался! — в отчаянии крикнул он наконец и повернулся ко мне.

— Ты не видел его? — спросил он, — мой браслет, я его всегда надеваю на выступления, провалился как сквозь землю.

— Какой браслет?

— Ну, обычный медный, мой талисман, на нем еще надпись была по-арабски.

Я припомнил, что действительно неоднократно видел на нем браслет, широкий, медный с выгравированной надписью.

— Чего ты из-за него так психуешь? — поинтересовался я.

Крис посмотрел на меня с возмущением, как я мог не понимать, что этой вещью он дорожил больше, чем своим роскошным лимузином.

— Я не могу без него выступать, вот черт! — он снял футболку и швырнул ее в кучу. — Ну и дела, Тэн, что ты смотришь?

У Криса привычка раздражаться на то, что я смотрю на него в моменты его дурного настроения.

— Ладно, завтра скажу Марте, чтобы заказала мне новый, только жаль, я так и не узнал, что на нем было написано.

— Не все потеряно, — возразил я, — дай мне лист бумаги и карандаш.

Крис порылся в куче хлама и подал мне то и другое.

У меня всегда была отличная зрительная память, я запоминал в точности даже те изображения, смысла которых не понимал и не знал. При определенном усилии я мог восстановить в памяти и эту надпись на браслете.

— Ну вот, — я подал ему листок, — оно?

— По-моему, да, — ответил Крис и посмотрел на меня в изумлении, — А ты знаешь, что это значит?

Я рассмеялся.

— Я не знаю арабского, — пояснил я, видя, что мой смех задел его самолюбие, — а вот ты просто невероятный осел, носил браслет, на котором неизвестно что написано.

— А что тут такого? — он не понимал смысла моего замечания.

— Крис, понимаешь, — пояснил я, — нельзя носить на себе непонятные знаки, их смысл может быть враждебен, он может приносить несчастье, но в твоем случае тебе просто повезло.

— Ну, так я завтра скажу Марте, чтоб узнала, что это значит, — принял он разумное решение, что вызвало у меня очередной приступ смеха.

От мысли написать его портрет я не отказался. Но ему пришла в голову другая, более ненормальная идея, чтобы я сделал ему татуировку. Мне это показалось дикостью, но Крис просто помешался на этом. В конце концов, он меня познакомил со своим знакомым, специалистом по этого рода искусству. Я научился довольно быстро и, наконец, счел себя достаточно компетентным.

— И все-таки я тебе советую, обратись к специалисту, — порекомендовал я ему.

— Нет, это должен сделать только ты, — возражал он с упрямством, пока мы завтракали.

— Знаешь, такое впечатление, что я должен делать татуировку не на твоем левом бедре, а на твоей бессмертной душе.

Крис вдруг стал мрачным, как туча, и сказал:

— Никто не знает, где она находится.

Я не выдержал и начал безумно хохотать, но он не смеялся. Мне хотелось съязвить на его счет, но я передумал.

— Ну ладно, я был гравером, дизайнерил гороскопы, теперь возьмусь за твою задницу.

Он не ответил на это ни улыбкой, ни как-либо еще. И я решил перевести разговор в более конструктивное русло.

— Что ты хочешь, чтобы я изобразил?

— Вот этот знак, — он взял со стола обложку будущего диска указал мне на какой-то символ. Рисунок был довольно сложный, и к тому же уменьшить его в масштабе было проблемой.

— Нет, это не пойдет, — сказал я.

— Это диск «Chambre Ardente». Ты обязательно это сделаешь.

— Ты что, придурок, — я не выдержал и повысил голос настолько, что сам слушал себя с удивлением, — ты просто кретин, Крис, где ты только выкопал этот бред, зря я с тобой связался. — Я ушел в комнату и заперся на ключ.

Мне было стыдно за свою грубость, но я понимал, что он собирается, как ребенок, поиграть в очередные игрушки, а мне это не нравилось. И зачем я только пообещал сделать эту чертову татуировку. Крис уехал, даже не постучавшись ко мне. Я просидел весь день в одиночестве, наконец, уже за полночь я услышал, как подъехала машина. Мне было тоскливо, но на балкон я не вышел. Крис вернулся злой, как собака, после ссоры со мной петь он обычно не мог. Я вышел к нему навстречу и сказал:

— Я еду домой.

— Поезжай, — равнодушно, но печально ответил он и улегся на диван с бутылкой.

Я уже хотел уйти, но он вдруг вскочил и бросился ко мне. Первая моя мысль была та, что он намеревается мне хорошенько двинуть, но произошло нечто неожиданное.

Он прижал и меня к себе и почти со слезами взмолился:

— Не уезжай, я без тебя сдохну.

— Да, ты и так сдохнешь, — цинично ответил я, освобождаясь от него, — ты же даже не задумываешься, зачем ты вообще живешь.

Я видел, что ему больно, и, мне было его жаль, но во мне проснулась та подавленная склонность к жестокости, которая была свойственна мне всегда, а в этой ситуации казалась мне оправданной необходимостью защитить себя от этого дикого хаоса, носителем которого мне представлялся в тот момент Харди.

— Я тебе говорил, что я не твой мальчик, и то, что я с тобой сплю, еще не значит, что ты мне дорог, и не воображай, что ты нашел в моем лице няньку и преданного шута, — мне самому было странно, что я с удовольствием произношу все это, не веря ни единому слову.

— Я тебя люблю, Стэн, — серьезно и с явным насилием над собственным самолюбием сознался он. — Я знаю, что ты, единственный, кого я люблю.

— Ну не надо так преувеличивать, — продолжал я, все тем же издевательским тоном, любить — это смешно, а уж меня вдвойне смешно, ты и сам это знаешь.

— Я буду делать все, что ты скажешь, если хочешь, я все брошу, музыку, этот город, мы можем уехать и жить где-нибудь.

— Да, ты и вправду спятил, ты думаешь, тебе дадут жить, «где-нибудь», да за тобой же тянется целая свора голодных шакалов, которые тешат твое тщеславие, журналисты, бабы, жены, имиджмейкеры, шоферы, повара, дизайнеры, рабочие сцены, вся эта дрянь бесконечная.

— Мне они не нужны, — возразил он с тем смирением, которое только бесило меня, потому, что я знал, что он не понимает главного, неслучайности этой несчастной страсти, от которой он ослеп и оглох.

— Меня полиция ищет, ты об этом забыл? — спросил я, немного успокаиваясь.

— У меня есть деньги, мы можем уехать туда, где тебя искать не будут.

— Да что ты заладил, уехать, уехать, куда ехать-то, в Центральную Африку, что ли?

— Куда хочешь.

— Некуда нам ехать, Крис, и чем скорее ты это поймешь, тем лучше.

Я сел на стол, а он продолжал стоять растерянно посреди комнаты, и я задумался над тем, насколько он ближе мне такой, чем тот, который так нравится миллионам поклонников.