— Господин Марлоу, извините меня за беспокойство, я знаю, вам сейчас очень тяжело, но может быть вы не откажетесь принять приглашение господина Клемана, он ждет вас в своем кабинете на первом этаже. Он просил поблагодарить вас заранее.

«Что еще ему от меня понадобилось» — я подумал о предстоящей встрече с ненавистью. Ему скучно, и он решил развлечься интересной беседой, или поиграть в психоаналитика, успокаивающего взбесившегося психа. Но пойти все же согласился. Питер повел меня вниз и ввел в небольшую комнату, точнее, библиотеку с камином и великолепным столом посередине, Клеман сидел в кресле у камина и курил трубку. Напротив стояло второе такое же кресло, вероятно, для посетителей, с которыми он собирался беседовать. Я прошел и сел в кресло, забыв даже поприветствовать его. Он сидел, задумчиво созерцая остывающие угли и выпуская дым изо рта. Когда дверь за портье затворилась, он наконец посмотрел на меня.

— Я знаете ли, принадлежу к хорошему немецкому роду, еще при Фридрихе гордившемуся своими героями. — он начал так внезапно о своем происхождении, что я не знал, что отвечать. — Возьмите, будьте любезны, полено и подкиньте в камин, я люблю смотреть на пылающий огонь.

Не знаю, что произошло в тот миг, но то ли последние слова его подействовали на меня так сильно, то ли я вкладывал в них какой-то иной смысл, но я вдруг вспомнил фразу из дневника Хауэра о том как ему хотелось рыдать, но он не знал, как это делается. Я понимал его теперь совсем иначе, ибо бывают состояния в которых обычный режим человеческого организма оказывается бессилен, дают сбой сами инстинкты.

Я вспомнил о его просьбе и, разыскав полено, положил его в огонь, отодвинув экран. Пламя начинало разгораться, и Клеман с торжествующим страстным взором следил за этим процессом.

— Разве огонь не прекрасен? — он спрашивал сам себя, вероятно не нуждаясь в ответной реакции с моей стороны, и я продолжал молчать. — Не хотите ли трубку, господин Марлоу?

— Не отказался бы, — ответил я.

— Тогда возьмите вон там на подносе, табак вам понравится, это значительно эффективнее, чем сигареты.

Я последовал его совету и нашел трубку и табак, забил ее и закурил.

Крепкий привкус дыма мгновенно вызвал у меня перепад настроения, от взвинченного состояния я перешел к сонливому, подавленному состоянию, возникающему после бессонной ночи.

Старик смотрел, как я затягиваюсь, и кивал мне головой в знак одобрения.

— Все верно, господин Марлоу, все так как следует, на так ли?

— Я так не думаю, — возразил я, мучительно страдая от неизвестности, в голове у меня звучало только одно имя — имя Криса Харди.

— Вы очень взволнованы, я слышал, произошел обвал, это не редкость в наших краях, я обычно предупреждаю моих гостей об опасности здешних прогулок. А вы не пожелали присоединиться к господину Харди?

— Я не люблю сноуборд, — ответил я, и меня пронзило сожаление о своей собственной глупости, о своей слепоте, заставившей меня из-за какого-то упрямства расстаться с ним, когда не стоило и на полчаса оставлять его.

— Да, так часто бывает, несчастные случаи, достаточно порою на несколько минут потерять из виду того, кто тебе дорог и все будет кончено, навсегда. — Он смотрел на огонь, казалось, он разговаривает с самим собой. Но каждая его фраза терзала меня, еще сильнее распаляя мои страхи.

— Вы мне показались человеком неглупым, господин Марлоу, хотя и слишком молодым, я не завидую молодости, ее удел — бессознательные страдания и случайные радости, мой же возраст дает мне возможность видеть все в истинном свете. Вам, наверное, будет интересно узнать, что я когда-то стоял на краю пропасти и готов был шагнуть вниз и сделал бы это, если бы не вспомнил вдруг о том, как прекрасно пламя, в которое суждено войти двоим, но которое никогда не будет даровано одиночке.

— Пожалуйста, господин Клеман, расскажите, если это не тайна, — попросил я его, искренне желая узнать, что же это за история, упоминая о которой, он постоянно возвращается к одной и той же мысли о своем восхищении огнем. Это могла бы причуда выжившего из ума романтика, но могло быть и нечто совсем иное.

— Да, конечно, я могу вам рассказать ее, это случилось много лет назад. Я — немец, но моя семья уехала из Зальцбурга еще до моего рождения, отец получил наследство в Бретани, и там я прожил до двадцати трех лет. Началась война, мой брат погиб в первые пять месяцев, мои родители не хотели, потерять и меня и всячески удерживали меня, но я знал шесть языков и в конце концов меня взяли как военного переводчика. Я был личным переводчиком Антуана Сен-Мара, и я вспоминаю о том времени не без сожаления, поверьте мне, жизнь на пределе возможностей порою значительно больше дает человеку, чем годы, проведенные в тишине и покое. Он был моим кумиром, человеком железной воли и к тому же французом, мое происхождение тогда казалось мне величайшим несчастием. Он был убит, уже после того как я попал в плен. Вы меня слушаете, господин Марлоу?

— Да, да, — я поднял голову и взглянул на него, — очень внимательно.

— Когда выяснилось, что я — немец, ко мне отнеслись со всей строгостью, какой заслуживают отступники и предатели, меня отправили в лагерь. Я не стану удручать вас подробностями своего существования там, я познакомился там с одним молодым человеком, он признался мне в том, что ему удалось скрыть от нацистов. Впрочем, это и спасло его впоследствии, его интимная связь с одним из надзирателей давала ему возможность протянуть дольше, чем то могло бы быть, произойди все иначе. Он рассказал мне об этом так, как рассказывают только самые страшные тайны на смертном одре, готовясь предстать перед вечным Судией. Я слишком стар, чтобы стыдиться своей жизни, господин Марлоу, и скажу вам правду, я полюбил его, я никогда ни раньше, ни впоследствии не испытывавший подобных чувств к кому-либо, будь то мужчина или женщина, ребенок или Бог. Впрочем, с Богом мои отношения весьма запутаны. Он был болен, были воспалены суставы ног, и каждый осмотр, а нас отбирали, как рабочий скот, предназначенный для уничтожения или же для дальнейшего использования, мог стать для него решающим, если бы не его благодарный любовник, которому удавалось всякий раз сохранить ему жизнь, тем более он был итальянцем, а к представителям этой нации начальник лагеря питал едва ли не личную ненависть. Но нам приходилось скрывать наши отношения не только от всех остальных, но и от его опекуна, который не простил бы измены. Мы задумали бежать, когда стало ясно, что дольше он уже не протянет. Лоренцо, да, его звали так, господин Марлоу, предложил посвятить в наши планы еще одного заключенного, объединив наши усилия мы могли рассчитывать на какой-то успех. Но перед самым долгожданным днем, когда мы должны были осуществить задуманное, его забрали, больше я его не видел, его расстреляли, я узнал об этом позднее.

Он замолчал, молчал и я, чувствуя, во рту вкус крови, отвратительно резкий и густой. Он смотрел на меня, не ожидая, что стану говорить, да этого и не требовалось.

— Возьмите, — он указал рукой на стол, — там хорошая горная вода.

Я дотронулся до своих губ, они были липкими. Меня передернуло от омерзения. Я встал, налил себе стакан воды из кувшина и прополоскал рот, мне стало немного легче. Я вернулся назад к камину и ждал, когда он продолжит.

— Я запомнил, — начал он, все тем же размеренным спокойным голосом, таким, каким рассказываю сказки совсем маленьким детям, когда они не хотят засыпать под вечер, — только ту ночь, нашу последнюю ночь перед тем, как потерять его навсегда, когда он сказал мне «Я люблю твой огонь, служи ему, если все кончится». И я дал ему клятву, самую священную клятву, вам необходимо принять лекарство, господин Марлоу, — заметил он и, поднявшись, нажал на кнопку вызова портье. Пришел Питер и он велел ему принести ему настойку.

— Слишком резкая смена давления здесь иногда вызывает такие проблемы, — он протянул мне стакан с лекарством, — ничего, кроме успокоительного. Питер проводит вас сейчас наверх. Вам лучше немного отдохнуть.