— Чтобы они не голодали, вы предлагаете им ждать у моря погоды? Так я вас понял?
— Вы здесь человек новый, не знаете местных условий, — не унимался Стахур. — Обстановка сложная, между поляками и украинцами — грызня, они не всегда поддерживают друг друга.
Одиссей неодобрительно взглянул на Стахура.
— Так, так, трудящиеся разных национальностей враждуют между собой, а вы ждете, пока они сами, без вашей помощи, поймут свою ошибку, станут интернационалистами? Разве такое возможно, если барон и компания изо дня в день натравливают их друг на друга? И бароны не одиноки, у них много прямых и косвенных союзников. Одни партии проповедуют мистицизм и христианское смирение, другие — национализм, третьи — реформизм. Все по-своему отравляют сознание тружеников, уводят от участия в классовой борьбе. И, к сожалению, часть рабочих им верит. Имеем ли мы право выжидать, как предлагаете вы, друже Стахур? Нет и еще раз нет! Главная задача — вырвать обманутых людей из-под влияния всех этих партий. Надо мужественно идти в бой.
— Лишь бороться — значит жить… — в задумчивости проронил Иван Франко.
Голос Одиссея зазвучал мягче, когда он обратился к Ярославу:
— Друже Калиновский, мы надеемся на вашу помощь. Передайте вашему товарищу Тарасу: сейчас главная задача — простыми, понятными словами объяснить людям, кому на руку национальная вражда. Разоблачайте коварную политику властей и хозяев, которые стараются расколоть рабочий класс на мелкие национальные группы, чтобы потом легче было их задушить. Я надеюсь на вас. Стачка должна быть единодушной и без штрейкбрехеров.
— Постараюсь сегодня же повидаться с Тарасом, — пообещал Ярослав.
— Пан Стахур, — примирительным тоном обратился к нему Одиссей, — ваша задача — организовать сбор средств для поддержки бастующих.
— Сбор я организую… Но за стачку снимаю с себя какую-либо ответственность! — обиженно пробурчал Стахур.
Разговор прервал приход жены и детей Франко.
Мужчины распрощались.
Возле Стрыйского парка Стахур хмуро пожал руку Одиссею и Ярославу и направился к трамваю.
Оставшись вдвоем с Одиссеем, Ярослав спросил:
— Когда я должен передать вам деньги?
— Как можно скорее. От этого тоже зависит успех стачки. Завтра в семь вечера в этом недостроенном доме собираются наши люди. Приходите. После собрания я и казначей рабочей кассы пойдем к вам. Это удобно?
— Вполне. Деньги в банке я уже взял.
— До завтра, — попрощался Одиссей.
«Отчего этот человек так волнует меня? Кто он? И наше с ним поразительное сходство…» — в смятении чувств Ярослав медленно побрел домой.
На башне городской ратуши часы пробили пять раз, когда Ярослав Калиновский пересек небольшую площадь Бернардинов и у самой гранитной колонны с каменным монахом, воздевшим руки к небу, неожиданно столкнулся с Тарасом Ковалем.
— Салют! Вот это счастливый случай! — приветствовал его Ярослав.
— Или скорее — вынужденная необходимость! — отозвался Тарас. — Как раз шел к тебе.
Тарас Коваль, сын лесоруба из прикарпатского села, был своим человеком в семье Ивана Франко, он приходился писателю родственником по материнской линии. Именно Тарасу был обязан Одиссей тем теплым приемом, какой ему оказали рабочие на двух лесопильных заводах во Львове. Благодаря своим необыкновенным способностям Тарас на средства какого-то благотворительного общества окончил гимназию и поступил в университет.
В университете Тарас руководил тайным социалистическим кружком. Несмотря на бедность, он всегда был опрятен, подтянут, держался независимо. Если ему случалось выступать перед рабочими, он излагал свои мысли свободно, не затрудняясь поисками нужного слова, всегда опирался на жизненные факты.
— Помнишь, я говорил тебе, что на стройке работает ночным сторожем…
— Не продолжай, Тарас, — остановил Ярослав и сам рассказал товарищу о встрече с «ночным сторожем» и о его задании.
— Хорошо, я готов, — сразу оживился Тарас. — Завтра же с двух последних лекций можно будет исчезнуть. Думаю, у нас пятеро пойдут на тартак [22] барона.
В конце бульвара молодые люди пересекли дорогу, вышли на тротуар и остановились возле подъезда большого дома.
— Зайдем к Яну Шецкому. Я уверен, завтра он тоже пойдет с нами.
Еще зимой, спеша на лекцию, Ярослав в вестибюле университета с разгона налетел на высокого, стройного молодого человека. И так же удивился, когда узнал в нем Шецкого.
— Калиновский? — изумился Шецкий. — Здравствуй, друг мой!
Вторично они встретились на тайном собрании студенческого кружка. Товарищи относились к Яну Шецкому с большим уважением. Однако Ярослав как-то сторонился Яна Шецкого. Анна не разделяла антипатии сына. Ян дважды был у них в гостях, и Анна видела разительную перемену в нем. Даже следа не осталось от когда-то избалованного, дерзкого мальчишки. Энергичный, вдумчивый, Шецкий был предельно вежлив и учтив. Говорил просто и ясно, не прибегая к услугам мудренных иностранных слов, которыми любила жонглировать в те времена студенческая молодежь.
Из рассказа Яна Шецкого Анна узнала, что десять лет назад он потерял родителей — погибли во время железнодорожной катастрофы. Осиротевшего мальчика взяла на воспитание тетка, сестра матери, хозяйка небольшого бара во Львове.
Не требовалось особенной наблюдательности, чтобы заметить — молодому человеку не вольготно жилось у тетки. И хотя на Шецком был приличный костюм, за обедом он ел торопливо, жадно, как человек, редко евший досыта.
Уступив уговорам товарища, Ярослав зашел с Тарасом к Яну Шецкому и пробыл там около часа. Шецкий читал свои стихи. Одно лирическое стихотворение очень понравилось Ярославу. Он даже изъявил желание положить его на музыку.
Возвратившись домой, Ярослав снял костюм и повесил его в шкаф. Потом освежился под душем, надел белые парусиновые брюки, фланелевую рубашку, наскоро пообедал и в мягких домашних туфлях бесшумно вошел в комнату матери.
Анна читала в постели. Увидев сына, она отложила книгу и улыбнулась.
— Почему ты одна в доме, мамочка? — спросил Ярослав, целуя ее.
— Пани Миля понесла лекарство больному старику. Бедный Давидка, его дедушка очень плох, совсем ослеп… Пани Миля оставила тебе обед на столе.
— Спасибо, я уже поел.
— Ты так сияешь радостью, сынок…
— Последние дни у меня действительно радостные, — признался Ярослав. — Даже не верится, что я скоро увижу Каринэ… Я больше не хочу расставаться с ней…
Глаза сына сказали Анне больше, чем могли сказать слова.
— Да, сынок, я очень хочу, чтобы ваши судьбы слились в одну.
— Только бы она приехала до твоего отъезда в Карлсбад.
— Я могу подождать ее. — И полусерьезно, полушутя добавила: — Где это видано, чтобы мать на свадьбе единственного сына не отплясывала бы мазурку?
— О мамочка! — залился тихим смехом Ярослав. — Как бы я был счастлив…
Ярослав сел за рояль. Взял несколько мажорных аккордов. Потом, положив руки на клавиши, повернулся к матери и спросил:
— «Прощание»?
— Да, сынок, — нежно зажмурила глаза Анна.
Под пальцами Ярослава инструмент послушно запел лирическую, полную грустного раздумья мелодию. Но вот в музыке гневно зазвучал призыв к борьбе…
Как-то, проиграв «Прощание», Анна рассказала сыну легенду о том, будто автор ее, польский революционер, написал эту музыку собственной кровью на стене камеры в ночь перед казнью. С тех пор, играя это произведение, Ярослав мысленно переносился в темницу, где томился узник…
…Ночь. Последние часы перед казнью. Узник не спит. Его обступили воспоминания, и среди них самые дорогие — воспоминания о родине, о матери, которая благословила сына на трудный путь борьбы. Нет, узнику не хочется расставаться с жизнью! Там, в родном краю, его ждет не дождется старушка мать. Она не знает, что как только первый луч солнца коснется решетки тюремного окна, в коридоре темницы застучат шаги палача, который накинет петлю на шею ее сыну… И кто еще может так надеяться и ждать, как мать? Мама, твои старенькие ноги будут семенить по росистой траве к тракту, чтоб первой встретить почтальона и узнать, нет ли весточки от сына… И будто ничего не случилось с ним, солнце, как всегда будет смеяться, лаская мир, лес будет петь свою песню, а жизнерадостная ватага мальчишек будет беззаботно плескаться в реке. Не умереть! Жить! И узник свое сердце вкладывает в музыку… После его казни находят эту музыку — ноты, написанные кровью на стене…
