Самолюбие не позволяет вору уступить. Он дерзко огрызается:

— А что, скажешь, ты не Семиглавый Змей?

— Молчи, падаль! — бьет его наотмашь взбешенный конвоир. — Да я тебя в дорожную пыль втопчу! — И, сквернословя, в каком-то самозабвении принялся яростно избивать скованного арестанта.

— Прекратите! — крикнул Руденко, поднимаясь с земли. — Не имеете права!

— Шо, шо? — вытянул шею Семиглавый Змей, на мгновение точно окаменев. Только округлившиеся безумные глаза прожигали Ярослава ненавистью. Потом с силой толкнул молодого арестанта на Руденко, и оба они, гремя кандалами, рухнули на землю, только чудом не угодив в костер.

— Гад! — с ненавистью бросает вслед уходящему конвоиру арестант со шрамом на лбу. — Если бы не эти цепи проклятые… А ты не зашибся?

— Не беспокойся, — улыбнулся Руденко, не подавая вида, что боль разламывает ногу. — «Мечи скуем мы из цепей и вновь зажжем огонь свободы!»

— Свобода! — в глазах парня блеснула удаль.

Инстинкт вдруг подсказал Руденко, что где-то в сердце парня остался чистый тайник. А что если попробовать поговорить с ним? Может, он не такой уж пропащий?

— Откуда ты родом? Чей сын? — начал расспрашивать парня Руденко.

Не остыв еще, тот ответил не сразу:

— Одесса-мама — вот мой дом. Отец точильщиком был… Ножи-ножницы! Спился, помер. Мать и вовсе не помню. Выростал в ночлежке, на воровской кошт…

И хотя говорят, что душа уголовника — запечатанная книга, девятнадцатилетний Мишка, сам не ведая почему, «раскололся».

Луна заливает голубым светом степь, до боли в унтах стрекочут цикады, а Мишка, задумчиво глядя в огонь, вспоминает мученичество, которое принял на себя чуть ли не от рождения. Он точно отрывает один листок за другим от календаря своей жизни, и эти листки подхватывает степной ветер, унося назад, в детство… Семь лет, нора в школу, а он в ночлежке колет дрова, печи топит, помои выносит. Еще год-два — он на стреме стоит, чтоб домушников не застукали, когда квартиры очищают… Бегает за табачком и водкой для воров. Летом в балагане, напялив маску и шкуру, обезьяну представляет. Пять копеек в день за это. Еще по кругу бегал, чтоб карусель крутилась, — три копейки добавляли. Надоело, пошел к бондарю в обучение. В подвале по ногам крысы — страх! Больше на побегушках приходилось. Лют был хозяин, чуть что не так — изругает, сапогами в живот, а то еще поперек скамьи положит и давай лупить ремнем! Сбежал… Сапожник к себе зазвал, обещал: ремеслу обучу, свою мастерскую когда-нибудь откроешь. Где там! Четверо детей малых у сапожника, а жена в тяжести ходит, вот-вот пятого родить будет. Мишка ишачит за похлебку да крышу над головой. Заприметил расторопного парнишку владелец меняльной лавки. Когда-то он вором был, а сейчас только скупкой краденого промышляет, по-воровски «мешок»…

Теперь Мишка и дворник, и сторож, и куда надо сбегать, что унести, что принести. Рад был, что сыт, одет, крыша над головой. Но однажды осенью попался «мешок» на каком-то мошенничестве. Нагрянули с обыском. Мишка через дымоход на крышу, а там по железной лестнице и в соседний двор… Лавку опечатали, хозяина в тюрьму. Он там «климата» не перенес, помер. Потом Мишка пустился по дорогам с полуслепым шарманщиком. Однажды зимой настигла их в дороге метель. Стали замерзать. Очнулся Мишка в больнице, ждал, что шарманщик придет проведать. А монашка, вся в черном, сказала: бог милостив, к себе на небо позвал старика. И так про бога и ангелов начала рассказывать… Крепко тогда Мишка позавидовал шарманщику. А монашка крестик ему на шею надела, велела каждый день молиться, мол, боженька услышит и на небо позовет…

Пятнадцать стукнуло — в порту грузчиком начал надрываться, пока не встретил знакомых, из тех, которые к «мешку» захаживали. И началось…

Большой шум подняли газеты, когда Мишка с корешами красиво очистили казино «Ампир», это «второе Монте-Карло», как, бывало, говорил «мешок».

Чего только не навыдумывали тогда. А все было очень просто. Заранее подкупили двух швейцаров (для близира их связали и кляп в рот). Тихо вошли в большой зал (роскошь, блеск, день бы так пожить!). На пяти зеленых столах крутятся рулетки, крупье уже нацелили свои лопатки, чтобы сгрести золотые монеты и екатеринки, ошалевшие от азарта игроки впились глазами в заветный шарик, который должен принести удачу, как вдруг: «Руки вверх!» Мишка наставляет один-единственный заряженный револьвер, потому что остальные девять в руках у бандитов — деревянные пугачи. И когда в тишине Борода извлекает из карманов крупье не только тайно присвоенные золотые монеты, скомканные екатеринки, но и револьверы, Мишка (впервой на таком крупном деле, хорошо, что черная маска надежно скрывает лицо) ощущает, как его бросает то в жар, то в холод от смешанного чувства ужаса и облегчения. Так бывает, когда удается избежать смертельной опасности. И ни единого выстрела, даже ножи не пущены в ход. Только крупье Георг, изящный, элегантный (обольстил и бросил сестру Бороды), выплюнул несколько зубов… Деньги и меховые боа затискиваются в обыкновенный мешок, какие накидывают на себя грузчики в порту, а перстни, медальоны, серьги, золотые часы на массивных цепочках распихиваются по карманам, и айда! Ищи ветра в поле!

— Когда меля схватили в Каменце, сперва два дня держали в холодном погребе, и ни маковой росинки по рту! — продолжал Мишка свою ночную исповедь. — Потом наверх, к следователю. Прикидывается человеком: «Ай-ай, как можно, без глотка воды, без куска хлеба… Подумай о матери и отце… У меня тоже есть сын, твой ровесник… Я тебе зла не хочу (это он клонит к тому, чтобы я раскололся). Назовешь сообщников, откроешь, где спрятали награбленное, — иди, простим не карая…» Потом били до полусмерти, думал, концы отдам. Молчу как рыба. Вот, заклеймили (выбранился). И не на том месте, откуда ноги растут, а прямо на фасаде… Ну и пусть! Краля отвернется, замуж не пойдет? Пойдет! Мне приданого не надо. Сам теперь с мошной. Такую свадьбу отгрохаю…

— Так ведь как еще суд решит, — замечает крепкий седой старик.

— Деньги — крылья! — Мишка полон бодрой уверенности. — Какие доказательства? Работали в масках… Мои дружки, что на свободе, через адвоката — судье в лапу — и чист!

Всего на несколько минут он умолкает, но это молчание, видно, ему тягостно. Не то с любопытством, не то с чувством превосходства Мишка обращается к Руденко:

— Вот я, к примеру, знаю, в чем мой барыш, за что цепью звеню. А политическим что за выгода? Зря вы только свою свободу в кандалы…

— Нас бросают в темницы, заковывают в цепи, но наша правда остается на свободе, — загорается Руденко.

И веря, что этот парень еще не утратил способности воспринимать добрые чувства, Руденко рассказывает ему о Спартаке, о его несгибаемом мужестве, преданности и любви к тысячам угнетенных рабов, которых он поднял на борьбу за свободу. А потом рассказом увлекает Мишку на баррикады Парижской коммуны… Доверчивый, пылкий юноша полон симпатии к трудовому люду восставшего Парижа. Да, он с ними, отважными коммунарами! Он отбивает атаки, посылая заряд за зарядом в ненавистных версальцев… Но Коммуна потоплена в крови… Жестокий Тьер захватил Париж, по его приказу расстреливают даже женщин, стариков и детей…

— Это же было так недавно! А я не знал! Махнул бы со своими удальцами туда!..

Что-то неожиданное и значительное ворвалось этой ночью в Мишкину жизнь.

— А ты сам кто? — спрашивает Мишка.

— Рабочий и революционер, — отвечает Руденко.

— Коммунар, значит… Я тоже за бедных. Особенно жалею, если кто больной… или там сироты… Ох, много нужды кругом! Детей мне всегда жалко бывает… Под рождество мы вроде за Деда-Мороза… По подвалам задаром елки разносим, яблоки, орехи, игрушки. Пусть радуются…

— А наш девиз такой, — говорит Руденко: