Войдя в залу, где яркое сияние люстр и канделябров, шум и смех множества публики в разнообразных и разноцветных одеждах, музыка производили впечатление нескончаемого праздника, дамы в голубом, красном и белом домино покинули кавалера и погрузились в круговорот карнавала, при этом Александру Федоровну, как и ее спутниц, толкали локтями, теснили, как простых смертных, что императрицу лишь забавляло и веселило.
Она заметила престарелого царедворца, который в придворном мундире, со звездами, набросив однако на плечи плащ, и в венециане, важно прохаживался в стороне, словно все ожидая - с молодых лет - хоть какого-нибудь приключения, может быть, в память посещения некогда карнавала в Венеции или Флоренции.
Императрица так и устремилась к Головину, которого она давно и хорошо знала, и заговорила, слегка снижая голос:
- Мсье, вы, должно быть, очень важное лицо при дворе.
- А-с?
- Я хочу сказать: ваши ордена изумили меня.
- Что-о?! - старик, покачнувшись, близко подошел к голубому домино, не то, чтобы силясь ее узнать, а просто услышать, понять, о чем ведет речь эта молодая дама в маске.
- Не могу ли вам чем помочь? - наконец, слегка смутившись, проговорила громко своим голосом императрица.
- Мне, сударыня? Вы очень добры. Но время неумолимо. Веселитесь, пока молоды! - и царедворец небрежно махнул рукой.
Поворотив к спутницам, Александра Федоровна со смехом сказала:
- Мсье Головин меня не узнал. Он принял меня за молодую искательницу приключений. Это восхитительно!
- Здесь все мы молоды! Даже старость - всего лишь уродливая маска, которая всех веселит! - прокричал некто во фраке и в цилиндре с замазанным, как клоун, лицом. Императрица с ее спутницами даже испугались его, не сам ли дьявол явился на бал-маскарад, и почти побежали куда глаза глядят, тут же превесело расхохотавшись над испугом.
Три гвардейских офицера, высоких, статных, которые все еще держались вместе, привлекли внимание императрицы; она их узнала и остановилась, намереваясь атаковать молодых красавцев, столь самодовольных, словно собственного общества им довольно, а призывные обращения масок лишь забавляли. Графа Андрея Шувалова, как и Александра Карамзина, она давно знала, а Монго-Столыпин был недавно приглашен на венчание своего родственника с фрейлиной ее двора Машей Трубецкой в домашней церкви в Аничковом.
Одним из близких родственников жениха оказался и Лермонтов, включенный им в список приглашенных, недавно высланный на Кавказ за непозволительные строки в стихотворении на смерть Пушкина и прощенный, что однако возбуждало вопрос, может ли он быть допущенным на почти семейное торжество при дворе. Многих вычеркнул из списка государь, привыкший во все вмешиваться ради порядка. Лермонтова он оставил, вычеркнув Сергея Трубецкого, брата невесты, поскольку невзлюбил его после его истории с одной из фрейлин. Тогда-то - на венчании в церкви и свадьбе - императорская семья вблизи разглядела дерзкого гусара-поэта, весь вид которого возбуждал то неприязнь, то странное любопытство. Наследнику-цесаревичу он решительно не понравился, он имел к гусару какое-то предубеждение, но императрица и великая княжна Мария Николаевна проявили к поэту живейший интерес, поскольку в это время в связи с изданием сочинений Пушкина зачитывались его произведениями, а Лермонтов мог заступить его место, как говаривали, на русском Парнасе.
Императрица, проходя мимо, как будто нечаянно обратила свой взор на графа Шувалова и явно залюбовалась им; заготовленные фразы вылетели из головы, и она отошла поспешно.
- Что случилось? - спросила одна из двух масок, сопровождавших ее.
- Его душа словно спит, а тело трепещет, - произнесла императрица. - Я испугалась его. Говорят, о своих победах над женщинами он любит рассказывать, вероятно, чтобы не забыть, как сон.
Между тем Лермонтов настиг черную маску, которую преследовал почти весь вечер.
- И голос ваш, и маска с бриллиантами - те же, - твердил он ей. - Я вас встретил в Москве.
- И что же?
- А вот что! - Лермонтов счел за благо заговорить стихами:
Из-под таинственной, холодной полумаски
Звучал мне голос твой отрадный, как мечта,
Светили мне твои пленительные глазки
И улыбалися лукавые уста.
- Вы это сейчас сочиняете? - спросили лукавые уста.
Сквозь дымку легкую заметил я невольно
И девственных ланит и шеи белизну.
Счастливец! видел я и локон своевольный,
Родных кудрей покинувший волну!..
- Продолжайте!
И создал я тогда в моем воображенье
По легким признакам красавицу мою;
И с той поры бесплотное виденье
Ношу в душе моей, ласкаю и люблю.
- Увы! Как земной женщине соперничать с бесплотным виденьем? - и черная маска снова поворотилась бежать.
И все мне кажется: живые эти речи
В года минувшие слыхал когда-то я;
И кто-то шепчет мне, что после этой встречи
Мы вновь увидимся, как старые друзья.
Но встретились ли они вновь, как старые друзья, узнали ли друг друга, неведомо.
Карл Брюллов в сопровождении своих учеников в маскарадных костюмах выбрался из круговорота публики и на свободном пространстве у дверей вдруг как вкопанный встал перед крупнотелой молодой женщиной в богатейшем маскарадном платье, снявшей с лица маску; она глядела в сторону, одна рука ее лежала на плече маленькой итальянки, которая, узнав художника, приостановила шаг, - он загорелся желанием создать праздничный портрет графини Ю.П.Самойловой с А.Паччини, чудесный отголосок вдохновенных лет, проведенных в Италии.
2
Балы и маскарады длились непрерывно всю зиму, что поначалу Лермонтова увлекало, но очень скоро потеряли они в его глазах прелесть новизны, тем более что большой свет, как вскоре стало ему ясно, состоял примерно из одних и тех же лиц из высшей знати, из придворных и фрейлин, из представителей дипломатического корпуса и офицерства, являющихся на приемах, раутах, балах в нескольких домах и дворцах от Аничкова до особняка графини Лаваль.
Заняв зрение мельтешением публики, Лермонтов приезжал домой, испытывая смутное беспокойство и скуку, в чем, впрочем, тоже не было ничего нового, все детство и юность он рос, впадая временами, среди ребяческого веселья, в глубочайшее отчаяние, как Демон его, только тот носился по всей Вселенной, над Землей в череде веков, а он, смешно сказать, лишь мгновенья - с постоянным предчувствием близкой смерти и конца всех его бесплодных устремлений - к чему?!
Не к счастью, к чему все живое стремится, ведь счастья миг особенно короток, а к высшему, вечному, что тоже тщетно, как тщетны и земные упования, самые простые. Демон с его жаждой возрожденья потерпел крах? И это участь всех высших устремлений человека?
После маскарада у Энгельгардта, на котором, как выяснилось, точно, с ним заговорила великая княжна Мария Николаевна, - это и честь для него, мол, а то, как он обошелся с нею, - дерзость, о чем ему твердили и Монго, и Карамзин, и граф Соллогуб, с которым говорила на эту тему сама великая княжна, впрочем, извиняя его дерзость свободой маскарада, у Лермонтова отпала всякая охота таскаться по балам, а явившись, не веселился уже, как прежде, а застывал на месте, сумрачно поглядывая вокруг.
