И друзья расстались у дома Краевского. Лермонтов вбежал к своему издателю, как всегда, ошеломив его своим появлением. Он был необыкновенно весел, помыл руку, крови было много, весь рукав пропитался ею. Если б не рана, Андрей Александрович мог бы решить, что Лермонтов лишь дурачится с новой дуэлью русского поэта с французом.

- На шпагах дрались? Затем перешли на пистолеты? Это сон!

- Да, сон. Я сегодня мог убить человека, но злодей, оказывается, я никудышний. Никому не рассказывайте! - и Лермонтов с хохотом выбежал вон.

Алексей Столыпин, влюбленный в графиню Воронцову-Дашкову, не обделенный и ее вниманием поначалу, впал в постоянство, что, впрочем, вполне соответствовало его характеру, но отнюдь не характеру Александры Кирилловны. Лермонтов предупреждал Монго, но его опасения подтвердились. Столыпин, выйдя в отставку, зажил сибаритом и денди и оказался, как смеялся Лермонтов, в положении Онегина, героя романа Пушкина, влюбленного в замужнюю женщину, что, впрочем, даже нравилось Монго, то есть быть похожим на Онегина с его хандрой, с его превосходством личности, который неожиданно для себя полюбил по-настоящему замужнюю женщину. Но здесь лестное сходство кончалось. Графиня, переменчивая в настроении, дорожила равно как свободой своей, разумеется, тайной, от мужа, так и явной - от любовника. Красавец Столыпин вместо того, чтобы отвернуться от своенравной любовницы, все больше привязывался к ней, то есть впадал в хандру. Лермонтов невольно играл роль наперсника то Монго, то графини, что его чрезвычайно забавляло.

В одной из гостиных висел портрет А. К. Воронцовой-Дашковой, литографированный французским художником А. Греведоном. Однажды, приехав на бал, Лермонтов с таинственным видом привел графиню и Монго к портрету и сказал:

- Вот моя запись к портрету, - и прочел не без коварной улыбки:

- Прелестно! - восклицали одни, а другие: - Ужасно!

Алексей Столыпин смотрел во все глаза на графиню, точно впервые ее видит такою, какая она есть, а не в неподвижности портрета. Она же, не помня о нем, с восхищением смотрела на поэта, которым могла всерьез увлечься, как ревность подсказывала.

Это был целый спектакль. Вокруг зааплодировали. Графиня тотчас потребовала у Лермонтова стихи, они ей ужасно понравились. Но Монго был задет: ему казалось, что Мишель раскрыл целому свету тайну его любви и страданий. Впрочем, он отлично знал его свойство - выводить всех и каждого на чистую воду, что лишь множило число его недругов.

Лермонтов, довольный тем, что розыгрыш удался, вышел в танцевальную залу и впервые после дуэли увиделся с княгиней Щербатовой; она лишь кивнула издали, как и другие дамы, заметив его появление и взгляд, около нее стоял Эрнест де Барант, рассыпаясь в любезностях; очевидно, и он с нею увиделся впервые после дуэли, и она столь явно обрадовалась ему, что тот растаял, - несколько дней она не встречала ни того, ни другого нигде и у себя, что ее насторожило, впрочем, не в отношении Лермонтова, он служил и мог пропадать в Царском Селе, а то попасть за какую-нибудь шалость под арест, но у Эрнеста пока никаких обязанностей в посольстве не было: отец вызвал его к себе два года назад, чтобы он со временем занял должность второго секретаря, покамест он лишь изучал новую страну и развлекался в полном соответствии с его возрастом и характером, любезным и бойким, серьезным и легким.

Эрнест де Барант, сознавая, что русский офицер пощадил его, тем не менее тешил себя мыслью, что он его чуть не проткнул шпагой в грудь, если бы не проскользнулся и упал; во всяком случае, сознание, что он чудом избежал смерти, подействовало на него так, как будто он перенес опасную болезнь, - он в самом деле был весьма простужен, промерзнув на русском морозе, - и явился в свете, ощущая и печаль, и радость после болезни. Не желая более волочиться за госпожой Терезой, даже избегая встреч с нею, Барант не знал, как повести теперь себя с княгиней Щербатовой, да еще в присутствии Лермонтова; он опасался, что о дуэли она все знает, - и вдруг вспыхнувшая ее радость при его появлении растрогала его почти до слез, и он заговорил с нею томно и нежно:

- Княгиня! Как я рад вас видеть. Вы ослепительны, вы прелестны. И как вам удается при русских морозах, как роза на снегу, не увядать, а цвести еще ярче?

- Это я давно вас не видела и обрадовалась вам, - промолвила в ответ Мария Алексеевна прямодушно.

Барант заметил, как княгиня лишь слегка кивнула в сторону Лермонтова, вошедшего в залу, и выпрямился с торжеством; он заговорил интимно, точно готовясь к объяснению в любви, что женщина всегда чувствует и чему она всегда рада, если даже клянется, что не выйдет вновь замуж. Зачем замуж?

Лермонтов оглянулся: несколько гвардейских офицеров столпились вокруг Монго-Столыпина.

- Каково? Барант ведет себя, как победитель! - воскликнул Лермонтов и громко расхохотался. - Жаль, что я его не пристрелил.

- Мишель, не стоит об этом, - покачал голвой Столыпин.

- О чем? Как! Была дуэль? - офицеры навострили уши.

- Нет, пусть-ка подожмет хвост, как побитая собака. С ним ничего не будет; вернется восвояси, вот и все.

- А тебя снова вышлют на Кавказ.

- Я ведь просился на Кавказ, - Лермонтов отошел, чтобы подойти к Марии Алексеевне, вокруг которой так и увивались поклонники, но она явное предпочтение отдавала французу. Но в это время княгиня снова сошлась с Барантом, собираясь с ним танцевать мазурку.

- Монго! Была дуэль?! - офицеры еще теснее обступили Столыпина.

- Тсс! - поднял палец Столыпин.

- Да, я уже слышал о дуэли Лермонтова с Барантом-младшим, - проговорил Александр Карамзин. - Дрались на шпагах, как французы, до первой крови.

- На шпагах? Это не по-русски, - кто-то заметил.

- Затем перешли на пистолеты, - истины ради добавил Столыпин. - Француз промахнулся, Лермонтов спустил курок, не целясь, с руки.

- То есть выстрелил на воздух?!

- Да! - Столыпин в досаде подтвердил и был вынужден рассказать обо всем, как было дело и чем кончилось.

Звуки мазурки и говор заполняли танцевальную залу. Лермонтов остановился у окна, глядя в темную ночь; он видел там отражение бала, нет-нет мелькала княгиня Щербатова, статная и веселая, очень веселая, но словно бы сквозь слезы, как иногда находит на женщин истерическая веселость. Он не знал, что Мария Алексеевна получила отчаянное письмо из Москвы от мачехи о болезни ее отца. Ей надо было ехать в Москву, ехать одной, без сына, которому исполнилось всего два года. Едва она более или менее оправилась после смерти мужа, весть, которая не предвещала ничего хорошего, кроме еще одной смерти. И она, если печальная, то до слез, веселилась до слез, через край. Вместе с тем постоянно ощущала на себе взгляд - кого, она знала, взгляд таинственной силы, полный неизъяснимой грусти, точно Демона.