Еще осенью в Царском Селе, в дни завершения поэмы "Демон", Лермонтов познакомился с Карамзиными; он им понравился, а Софи Карамзина нашла, что он мил, - редкий случай, чтобы поэт повел себя, как дома, в своем кругу. Он принимал участие во всех увеселениях, прогулках, кавалькадах и даже собирался выступить в качестве актера в спектакле, но в это-то время был посажен под арест великим князем Михаилом Павловичем на пятнадцать суток за детскую шалость с короткой саблей, просидел больше - двадцать один день, пока не обратился с письмом к Философову из-за болезни бабушки, и тот замолвил за него слово перед великим князем.

Уже в Петербурге у Карамзиных Лермонтов читал поэму "Демон", о чем сообщает в письме к замужней сестре Софи Карамзина: "В субботу мы получили большое удовольствие - слушали Лермонтова (он у нас обедал), который читал свою поэму "Демон". Ты скажешь, что название избитое, но сюжет, однако, новый, он полон свежести и прекрасной поэзии. Поистине блестящая звезда восходит на нашем ныне столь бледном и тусклом литературном небосклоне..."

О Лермонтове заговорили в свете, и он всюду стал желанным гостем.

На вечере у графа Виельгорского Лермонтов вновь встретил графа Соллогуба, с которым познакомился у Карамзиных и который здесь чувствовал себя, как дома. Хозяйка Луиза Карловна, дочь некогда всесильного герцога Бирона, мрачной фигуры в русской истории, и три ее дочери привечали графа Соллогуба совершенно по-дружески, явно посмеиваясь над ним, поскольку граф одевался франтом, то есть ярко и вызывающе, против обычного вкуса, а держался и разговаривал при этом небрежно и свысока, как всезнайка-студент, недавний выпускник Дерптского университета, словом, он производил впечатление милого, - он был собою недурен, - бестолкового молодого человека с титулом, который все скрадывал.

Входя в гостиную, граф Соллогуб громко воскликнул:

- А, Михаил Юрьевич!

Барышни рассмеялись: ведь так звали папеньку, который вышел, представив им Лермонтова: "Тот самый Лермонтов", как личность известную ныне всем. Вынужденный всюду явиться с необходимыми визитами, Лермонтов вскоре обнаружил, что круг его родственников и светских знакомых расширяется на глазах, чему отнюдь он не был рад, поскольку пребывал в грусти и тоске.

У графа Виельгорского при его большом доме на Михайловской площади, рядом со знаменитым дворцом великого князя Михаила Павловича, был настоящий концертный зал, где выступали все европейские знаменитости. Вообще фигура графа Виельгорского в высшей степени знаменательна, правда, не столько в сфере творчества, с этим явился Глинка, а в сфере самой жизни. Граф женился на одной из дочерей Бирона, по ту пору умершего, что уже было неким вызовом против общего мнения. Жена его рано умерла, и тогда он женился на ее сестре, что вызвало неудовольствие при дворе Александра I, который все более впадал в мистицизм.

Граф Виельгорский с Луизой Карловной уехали в деревню и прожили там безвыездно несколько лет. Затем он вернулся в Петербург и со временем занял при дворе совершенно исключительное положение, не занимая особых должностей, не будучи фаворитом, а в силу особых дарований и знаний, приобретенных бог знает где и когда. При этом немаловажную роль сыграло одно обстоятельство: у графа Виельгорского и Луизы Карловны было пятеро детей: два сына и три дочери примерно тех же лет, что у императорской четы; сыновья умерли в молодых летах, но один из них воспитывался вместе с наследником-цесаревичем, а дочери ежедневно проводили по нескольку часов при дворе, на детской половине, где росли великие княжны.

"Виельгорский прошел почти незамеченным в русской жизни, - писал впроследствии граф Соллогуб, - а между тем редкий человек мог быть одарен такими многочисленными достоинствами, как он. Души чистой как кристалл, ума тонкого и проницательного, учености изумительной, кабалист, богослов, филолог, математик, доктор - он все изучил, все прочувствовал; вельможа и артист, светский человек и семьянин, то простодушный, как ребенок, то ловкий, как дипломат, он умел согласовать в себе самые непримиримые крайности и пользовался общею любовью. Без него не было ни приятного обеда, ни интересного вечера. Редкий день проходил для него без приглашения ко двору, но он любил проводить время и с артистами".

"Совершенным противоречием ему являлась его жена, рожденная герцогиня Луиза Бирон, - пишет граф Соллогуб. - Это была женщина гордости недоступной, странно как-то сочетавшейся с самым искренним христианским уничижением, - мне случалось быть свидетелем выходок самого необычного высокомерия и вместе с тем присутствовать при сценах, в которых она являлась женщиной самой трогательной доброты. Детей своих она боготворила..."

Вместе с тем, как рассказывает граф Соллогуб, "дочерей своих она, несмотря на роскошь, их окружавшую, одевала чрезвычайно просто, так просто, что императрица Александра Федоровна, славившаяся своим изящным щегольством и вкусом, не однажды упрекала графиню Виельгорскую в излишней простоте одежды ее дочерей; графиня почтительно приседала, но не изменяла своих правил".

Правила эти ничуть не отдавали демократизмом, явлением, еще совершенно чуждым среди знати, а имели первопричину в набожности и смирении при всевластности характера Луизы Карловны, перед которой трепетали все, включая ее мужа, человека, казалось, совершенно иной эпохи, тонкого царедворца и ценителя искусств, знатока музыки и просвещенного мецената.

Средневековье и эпоха Возрождения каким-то чудом совместились в семействе Виельгорских, отразившись совершенно необыкновенным образом в дочерях, о которых в один голос толкуют современники, как о небесных созданиях, в первую очередь речь о средней дочери Софье Михайловне, которую граф Соллогуб в своей повести "Большой свет" под видом своей героини Надины называет "полуземным существом", "как будто слетевшим с полотна Рафаэля, из толпы его ангелов".

Автор, рассказывая в повести о своей любви к Софье Михайловне, мог увлекаться, либо просто воспользоваться расхожими для того времени сравнениями. А вот свидетельство П.А.Плетнева, который познакомился с графиней Софьей Михайловной после ее замужества: "Она вся была в белом, точно чистый ангел. В ее физиономии, речи и во всем, на что я обращал внимание, выражалось что-то совершенно небесное".

Небесное здесь не о красоте и обаянии молодой женщины, а скорее о чем-то потустороннем, трогательно-страдальческом. Юным барышням, одетым просто, слишком просто, то есть бедно, надо думать, не всегда было весело ежедневно бывать у великих княжен, которых год за годом наряжали со всем щегольством богатства и вкуса; они не были счастливы и дома под всегда очень строгим надзором матери; небесность в выражении глаз, лица, поступи возникает не от избытка жизни и счастья юности, а от муки, быть может, неосознанной и тайных страданий. По сути, эпоха в силу разнообразных причин создавала в самой жизни те же женские типы небесных созданий, что и кисть Рафаэля в свое время.

Какое впечатление должна была произвести Софья Михайловна, еще очень скромно одетая, - она лишь через год станет фрейлиной императрицы и приоденется по ее вкусу, - на Лермонтова, предельно чуткого ко всему, что связано с небом? При особой внешности Софья Михайловна обладала, говорят, музыкальными способностями, вероятно, умела играть на рояле и петь. Впрочем, об ее пении никто не упоминает, даже граф Соллогуб. Есть у Лермонтова цикл из трех стихотворений, которые набросаны - по записи в тетради в одно время с завершением поэмы "Тамбовская казначейша", что относится к концу 1837 года и к началу 1838 года.