- Много говорят в свете и о стихотворении на смерть Пушкина. Жуковский находит его прекрасным, - сказала императрица.

- Жуковский, должно быть, не знаком с дополнением, - вскинулась графиня Нессельроде; она достала лист и подала государю. - Ваше императорское величество, это воззвание к революции! - заявила графиня с обычной резкостью ее суждений.

- Это вы написали здесь?

- Да, чтобы другие этого не сделали.

Николай Павлович читает вслух последние выделенные строки, тут же снижая голос и скороговоркой: "Свободы, Гения и Славы палачи!.. Пред вами суд и правда - всё молчи!.." Ну, вот, еще говорят, этот, чего доброго, заменит Пушкина!

В это время из гостиной, где собирались на музыкальный вечер у императрицы, разнеслись звуки рояля, торжественные, патетические, словно реквием по Пушкину, - то играл капельмейстер Придворной певческой капеллы Михаил Иванович Глинка, которого приглашали теперь играть и петь романсы в Аничков дворец.

Успех стихотворения "Смерть поэта" окрылил молодого поэта, он ожил и поднялся. Между тем стало ясно, что если стихотворение в его первоначальном виде не обратило внимания полиции, доходили даже слухи, что оно понравилось и при дворе, с добавлением последних шестнадцати строк все могло измениться: неопубликованное, стало быть, не одобренное цензурой, произведение распространяется в списках, - это уже крамола. Прежде всего в Департаменте военных поселений, где служил Раевский и куда он постоянно приносил стихи Лермонтова, читал драму "Маскарад", запрещенную цензурным комитетом к постановке, косо начали поглядывать на чиновника, который и так не отличался послушанием, а терпели его исключительно из-за его ума и знаний, необходимых для разрешения запутанных дел.

Друзья предполагали с самого начала возможность гонений за распространение стихов в списках, но сколько списков они могли сделать? Списки множились в обществе уже независимо от них. Это был успех, неожиданный и желанный, стихи выражали не просто переживания поэта за последние месяцы и дни, как поначалу, почти что в полубреду,  у него вылилось в ряд разрозненных строф, они оказались созвучны умонастроению общества, исполненному не только грусти и печали, но и гнева. Лермонтов ощутил в мучительной досаде, что стихотворение не кончено: "... и на устах его печать", - это не концовка, здесь лишь непосредственная фиксация смерти поэта. Затем последовало прощание с Пушкиным в его маленькой скромной квартире множества народа, отпевание в Конюшенной церкви с тайным выносом тела поэта из его дома ночью, без факелов, военный парад на Дворцовой площади, вместо общенационального траура, когда тело Пушкина лежало в гробу в подвале церкви, с вывозом его тела опять-таки тайно к месту захоронения во Святогорском монастыре. И голоса сочувствия по адресу убийцы гениального поэта в кругах, близких ко двору. Концовка стихотворения была подсказана самой действительностью.

Этого власть не потерпит, но не сказать всю правду нельзя было. Гонений Лермонтов не боялся, но забеспокоилась бабушка и упросила внука пойти к Андрею Николаевичу Муравьеву, чтобы тот у двоюродного брата Мордвинова, начальника канцелярии III отделения, разузнал, что и как, словом, похлопотал за него. Впрочем, о том она сама толковала Муравьеву, и он обещал справиться. Посетить Муравьева все равно надо было, отдать визит, поднявшись на ноги.

Лермонтов не застал дома хозяина, но он должен был вскоре придти; он остался его ждать. В гостиной, в кабинете Андрея Николаевича, особенно в образной, украшенной пальмами, вывезенными из святых мест, все дышало таинственной тишиной и светом не церкви, но атмосферой веры и мифа. Он не вспомнил в данную минуту стихотворение Пушкина "Цветок".

Но одна и та же поэтическая мысль, уже нашедшая свое выражение у Пушкина, нередко вспыхивала и у него, но с иным содержанием, с иным мироощущением. И эта мысль уже приходила ему в голову в образной Муравьева в нескольких строфах, вновь пришедших теперь; Лермонтов сел было писать записку Муравьеву, который в это время как раз был у Мордвинова на службе, но потекли стихи. Он набросал их не спеша, но сразу и без помарок и перечел вслух:

Лермонтов вспомнил стихотворение "Цветок" и улыбнулся. Как музыкант, он сымпровизировал вариации на темы Пушкина, его могут даже обвинить в подражании или в напрасном соперничестве, но разве не ясно, что "Цветок" и "Ветка Палестины" исполенны совершенно иного содержания: там поэтическая мысль о жизни, здесь - о религиозной вере, тоже увядающей, но сохраняющей свой цвет и благоухание поэзии.

Лист с "Веткой Палестины" с посвящением А.М-ву Лермонтов оставил на столе и, загремев шпорами, весело сбежал по лестнице и вышел на улицу.

В это время Муравьев заехал к Лермонтову и оставил записку о том, что Мордвинов давно читал стихотворение на смерть Пушкина графу Бенкендорфу, и они ничего крамольного в нем не нашли.

- Этого не может быть! - Лермонтов понял, что у полиции еще нет дополнительных шестнадцати строк. Нет, это Мордвинов не ведал еще о них, а у Бенкендорфа они уже были, как и у царя, поскольку и в свете о них заговорили с возмущением.

Граф Бенкендорф, шеф корпуса жандармов и начальник III отделения, генерал-адъютант, по должности своей должен был всем вселять страх, но внешне он проявлял кротость и никогда не спешил докладывать государю о каких-либо происшествиях до того, как его величество проявит интерес со своей стороны, то есть не предугадывая его мысли и настроя по тому или иному делу. Возможно, кротость и в самом деле была в характере всесильного шефа жандармов, во всяком случае, он посетил Елизавету Алексеевну, зная ее хорошо через ее многочисленную родню, возможно, переговорил с Лермонтовым, или последнее поручил кому-то, а затем сказался больным и расследование перепоручил генералу Веймарну, о чем и доложил государю императору в докладной записке: "Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермонтова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи, и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец - бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермонтова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать".