В бездне отчаяния вдруг загоралась мысль - мотив для стиха или замысел поэмы или повести. Обстоятельства, которые составляли основу начатого романа "Княгиня Лиговская", переменились, как писал Лермонтов Раевскому, и он не мог отступить от истины. Какие обстоятельства? От какой истины? Он понял, что идея литературной мести, которой он загорелся, смешна, чисто детская, да к тому же та, о ком он думал с предубеждением, даже со злостью из-за ее замужества, не была ни в чем повинна перед ним, если искать виноватых, только он сам во всем виноват, хотя опять-таки без прямой вины. Просто человеческие упования и страсти, лучшие из них, на земле этой тщетны, даже если они достигают цели, оканчиваются ни с чем, если не предательством и самой обыкновенной пошлостью жизни.

Обстоятельства, которые составляли основу задуманного ранее романа, действительно переменились, точнее, предстали в совершенно новом свете, с неожиданным продолжением в жизни. Истина заключалась, вероятно, в любви, вспыхнувшей вновь, на новой ступени бытия. Но замысел романа лишь претерпел изменения, примерно те же, что и поэмы "Демон", наполняясь действительным содержанием жизни и жизни именно на Кавказе с его просторами до неба и свободой, с его разреженным воздухом на вершинах, которым дышать ему было столь отрадно.

- Боже! - Лермонтов запрыгал у себя в кабинете, вскоре выбежал на улицу и заехал к Краевскому, одному из со-редакторов нового журнала "Отечественные записки", который и был его единственным издателем, начиная с публикации "Бородина" в "Современнике" Пушкина, правда, уже после его смерти.

Андрей Александрович Краевский, деловитый и всегда занятый, немногим старше Лермонтова, держал себя с ним, как и со всеми, весьма важно, что ничуть не стесняло поэта, наоборот, как ему свойственно, из чувства противоречия, он входил в кабинет своего издателя шумно, опрокидывая кресла, роняя книги - все, что попадалось на его пути.

Краевский, продолжая править корректуру, лишь покачивал головой, взывал, однако, каждый из них продолжал свое дело, один - править, другой - школьничать.

- Мишель, ты ведешь себя, - я говорил и буду повторять, - как школьник, который не приготовил домашнего задания и шалит, чтобы отвлечь внимание учителя, затянуть время. Напрасно!

- Андрей Александрович, шалуну говорить, что он шалит, значит, лишь подливать масла в огонь.

- Что ты принес? Небось, опять ничего. Одни балы, одни женщины на уме. Когда же ты остепенишься, Мишель?

- Когда выйду в отставку и заведу тоже журнал, и сяду в кресло за широким и длинным столом, как ты. Я буду такой важный, степенный, милый со всеми, как ты. А гусару положено беситься. Особенно, когда его не пускают ни в отставку, ни в самый краткосрочный отпуск.

- А зачем тебе отпуск, Мишель? Какие такие дела у тебя, милый мой? У бабушки своей живешь, как у Христа за пазухой.

- Что верно, то верно.

- Что принес? Покажи, не тяни, душа моя.

- Ничего.

- Как ничего? И вчера ничего, и третьего дня, и месяц назад? Год мы начали без твоих стихов. На вторую книжку журнала обещал?!

- Разве? Обещаний сроду никому никаких не давал. Не умею обманывать. Ну, если обещал, знаешь, обещанного три года ждут.

- Помилуй! Новый журнал! Нам надо встать на ноги. А эти господа любят лишь балы, да женщин.

- Хорошо, хорошо1 Усовестил. Будут тебе записки русского офицера на Кавказе, - заговорил Лермонтов с важностью, впрочем, продолжая носиться по кабинету, заглядывать в книжные шкафы.

- Милый мой! - Краевский даже вскочил с кресла, готовый, кажется, забегать вокруг своего стола, как его непоседа-гость. - Записки?!

- Повести, совсем небольшие, как у Пушкина.

- Повести?! Прекрасно! О чем?

- А бог его знает. Природа Кавказа, горцы, истории, каких я наслышался там у бывалых людей.

- Замечательно!

- Это будет, по секрету, - заслышав чьи-то шаги за дверью, проговорил вполголоса Лермонтов, - роман.

- Роман?! В стихах или в прозе?

- В прозе.

Вошел князь Владимир Одоевский, со-редактор журнала "Отечественные записки", двоюродный брат Александра Одоевского, с которым Лермонтов подружился на Кавказе.

- А какая мысль? - спросил Одоевский, как только Краевский, тоже весь в движении от возбуждения, пересказал о намерениях Лермонтова.

- Да, будут отдельные повести, - обратился Краевский к поэту, - что их будет объединять?

- Герой.

- Чем же он примечателен?

- А ничем.

- А какая мысль? - повторил Одоевский свой вопрос.

Лермонтов расхохотался, совершил несколько прыжков и падений на диван с высокой спинкой и поднялся, посерьезнев.

- Мысль? Должно быть, вот какая. Да, кстати, - Лермонтов передал Краевскому сложенный лист бумаги, - это я тебе принес.

- "Дума". Печально я гляжу на наше поколенье,  - Краевский обратился к поэту. - Ну, прочти же!

- Хорошо, - согласился Лермонтов; он побледнел, а глаза засверкали, как молнии в ночи.

Краевский и Одоевский переглянулись, испугавшись мысли, что стихи, столь поразительные и резкие по силе выражения, цензура не пропустит.

- Да, о ком ты говоришь? - Краевский невольно вскричал.

- Я знаю, о ком. Может быть, о лучших из нас, - Лермонтов видел перед собой своих друзей и знакомых из самых приметных, которые по ту пору в Петербурге составили "кружок шестнадцати", название и число вполне условное, поскольку это не было организацией единомышленников, а собранием молодежи, по всяким причинам недовольной существующим положением вещей, претерпевшей или предчувствующей гонения, ищущей общения внесветских увеселений, которым она предавалась со всем пылом возраста. Часть из "шестнадцати" составляла постоянный круг Лермонтова, где бы он ни находился - в Петербурге или на Кавказе, это граф Андрей Шувалов, Монго-Столыпин, князь Сергей Трубецкой, князь Александр Васильчиков и другие. Таким образом, поэт предается печальным размышлениям о своем поколении не вообще, а близко наблюдая жизнь своих товарищей, не выделяя себя, а скорее обнажая свои недостатки и пороки, быть может, мнимые, беспощадный прежде всего к самому себе. Он продолжал: