Затем они шли через жуткие склепы со сталактитами, где на каждом повороте на них злобно смотрели чудовищные изображения; время от времени они отдыхали. Наконец они пришли к очень узкому месту, где естественные скалы уступали место стенам искусственной кладки, покрытым жуткими барельефами. Эти стены после примерно мили крутого подъема кончались парой глубоких ниш, в которых сидели чудовищные изваяния Тулу и Йига, уставившиеся друг на друга через проход. Они попали в громадный круглый сводчатый зал, весь покрытый ужасными орнаментами; за ним открывался лестничный проход. Т'ла-Йуб знала из семейных преданий, что теперь они были очень близко к поверхности земли, но насколько близко, сказать не могла. Здесь они сделали привал, последний, как им казалось, во внутреннем мире.

Где-то несколько часов спустя звяканье металла и топот звериных ног разбудили Самакону и Т'ла-Йуб. Через мгновение все стало ясно. В Цатхе была поднята тревога тем самым бежавшим от Самаконы животным, и был направлен отряд, чтобы схватить беглецов. Сопротивляться было бесполезно. Отряд из двенадцати человек проявил известную сдержанность, и возвращение происходило почти без единого слова или обмена мыслями с обеих сторон.

Это было унылое путешествие, а дематериализация показалась Самаконе еще ужасней из-за отсутствия надежды и ожидания, которые облегчали его путь наверх. Самакона слышал, как отряд обсуждал необходимость расчистки этого места с помощью мощного излучения, так как впредь здесь будут установлены часовые. Нельзя позволять чужакам проникать внутрь и бежать наверх без должной обработки, ибо они могут оказаться достаточно любопытными, чтобы вернуться назад с армией. Надо установить часовых даже на самых дальних входах, набрав их из живых и мертвых рабов или из скомпрометировавших себя свободных граждан. С освоением американских равнин тысячами европейцев каждый такой проход представлял из себя потенциальную опасность, а ученые из Цатха еще не подготовили достаточно мощной энергетической машины, чтобы завалить все входы.

Самакона и Т'ла-Йуб предстали перед трибуналом во дворце из золота и меди позади парка с фонтанами, и испанцу даровали свободу, потому что все еще нуждались в его рассказах о внешнем мире. Ему велели вернуться в свою квартиру, к своей семейной касте и вести жизнь как прежде, продолжая принимать депутации ученых в соответствии с установленным распорядком. На него не будет налагаться никаких ограничений, пока он будет мирно жить в К'ньяне, но ему намекнули, что подобная снисходительность не повторится после следующей попытки к бегству. Самакона уловил легкую иронию в последних словах главного судьи — в заверении, что все его животные, включая бежавшее от него, будут ему возвращены. Т'ла-Йуб постигла худшая участь. Поскольку беречь ее не было смысла, а древняя родословная придавала ее предательству еще большую греховность, суд приговорил женщину к использованию в амфитеатре, чтобы затем в искаженном и полудематериализованном виде превратить в живого раба или полутруп и поместить среди часовых, охраняющих тот выход, через который она пыталась провести Самакону. Самакона потом с ужасом и стыдом узнал, что бедная Т'ла-Йуб вышла из амфитеатра без головы и неполноценной во многих других отношениях и была поставлена наружным стражем на кургане, где кончался проход. Ему сказали, что она стала ночным призраком, чьей механической обязанностью было предупреждать визиты новых гостей, сообщая группе из двенадцати мертвых рабов и шести живых о появлении людей. Она работала, сказали ему, вместе с дневным призраком — живым свободным человеком, который выбрал этот пост в качестве наказания за другое преступление против государства. Самакона знал, что большинство часовых были именно преступниками.

Теперь ему ясно дали понять, что в случае побега его также сделают часовым, но в виде мертвого раба и после более живописной обработки, чем та, которой подверглась Т'ла-Йуб. Ему дали понять, что в этом случае его — точнее, какие-то его части — оживят, чтобы он мог охранять внутренние коридоры в пределах видимости для остальных, и его расчлененная фигура будет служить символом кары за предательство. Но это, конечно, вряд ли случится, прибавляли его осведомители. Пока он будет мирно жить в К'ньяне, он будет оставаться свободным, привилегированным и уважаемым человеком.

В конце концов Панфило де Самакона навлек на себя судьбу, на которую ему так зловеще намекали. И хотя он не хотел верить в это, но заключительная, лихорадочно написанная часть его рукописи говорит о том, что он не исключал такой возможности. Последнюю надежду на бегство из К'ньяна давало ему искусство дематериализации, в котором он немало преуспел. Изучая ее годами и дважды испытав на себе, он понял, что может использовать ее самостоятельно. В рукописи приведено несколько замечательных опытов — скромных успехов, достигнутых в его квартире; там же выражена надежда, что вскоре он сможет принять форму призрака и оставаться невидимым столько, сколько пожелает.

Как только это случится, писал он, путь наверх будет открыт. Конечно, он не сможет унести никакого золота, но достаточно и просто спастись. Впрочем, он возьмет с собой и дематериализует рукопись в цилиндре из металла Тулу, и, хотя это и потребует от него дополнительных усилий, он сделает это, так как рукопись и металл должны попасть во внешний мир. Он теперь знал выход, и если бы он смог преодолеть его в состоянии рассеянных атомов, то ни один человек и ни одна сила не смогли бы его остановить. Но более всего его беспокоило то, что он, возможно, не сможет удерживать свою призрачность достаточно долгое время. Это была единственная реальная опасность, как он понял из прежних опытов. Но настоящий мужчина всегда готов пойти на риск. Самакона был дворянином из Старой Испании, в его жилах текла кровь тех, кто пошел навстречу неведомому и покорил цивилизации Нового Света.

Много дней и ночей после принятия окончательного решения Самакона молился святому Памфилию и другим святым, перебирая четки. Последней записью в его рукописи, которая к концу все более напоминала дневник, была такая фраза: «Es mas tarde de lo que pensaba — tengo que marcharme…» — «Уже поздно, пора отправляться в путь…» После этого следовал чистый лист. Можно лишь догадываться о том, что произошло с ним дальше.

Когда я оторвался от этого ошеломляющего чтения, утреннее солнце уже стояло высоко. Электрическая лампа еще горела, но эти признаки реального мира были бесконечно далеки от моего взволнованного сознания. Я знал, что нахожусь в доме Клайда Комптона в Бингере, но думал совсем о другом. Что это? Мистификация или род безумия? Если это розыгрыш, то какого времени: XVII века или современный? На мой не совсем опытный взгляд, древний возраст рукописи казался несомненным, а над тем, что представлял собой странный цилиндр, я даже не решался задумываться.

Но какое ужасающе точное объяснение всему, что происходит на холме, давала эта рукопись — всем этим дневным и ночным призракам, а также странным случаям безумия и полного исчезновения! Это было пугающе правдоподобноеи зловеще последовательноеобъяснение — если бы только можно было принять его за истину. Все же это больше походило на жуткую мистификацию. В рассказе о подземном деградирующем мире был даже явный элемент социальной сатиры. Наверняка это была искусная выдумка какого-то ученого циника — что-то вроде свинцовых крестов в Нью-Мексико, которые однажды якобы нашел некий шутник, заявив, что это останки европейской колонии времен Темных веков.

Я не знал, что сказать Комптону и его матери, а также любопытствующим гостям, которые уже начали стекаться в дом. Все еще находясь в замешательстве, я разрубил этот гордиев узел, зачитав несколько фрагментов из рукописи и пробормотав, что это тонкая и оригинальная подделка, оставленная кем-то из предыдущих исследователей кургана, и все, похоже, поверили мне. Более того, казалось, все приняли эту версию с облегчением. Они словно забыли, что сам курган предлагал немало загадок, решить которые мы были не в силах.