Это событие стало тяжелым ударом для компании, и ближе к вечеру президент Маккомб вызвал меня в свой кабинет и поручил мне вернуть бумаги любой ценой. Задача, он знал, осложнялась двумя обстоятельствами. Во-первых, я никогда не видел Фелдона и мог судить о его внешности лишь по нескольким весьма нечетким фотографиям. Во-вторых, на следующей неделе в четверг — всего через девять дней — должна была состояться моя свадьба, и потому я, разумеется, не горел желанием спешно отправляться в Мексику на розыски преступника, которые могли затянуться на неопределенное время. Однако необходимость в срочных действиях была столь велика, что Маккомб посчитал себя вправе просить меня об этом, а я, со своей стороны, решил, что ради будущей карьеры в компании имеет смысл согласиться без всяких возражений.
Я должен был выехать в тот же вечер, в личном вагоне президента, а в Мехико пересесть на поезд узкоколейки, идущий до приисков. По моем прибытии Джексон, управляющий рудника № 3, сообщит мне все подробности и предоставит все возможные зацепки, а затем уже начнутся серьезные поиски — в горах, на побережье или в глухих закоулках Мехико, в зависимости от обстоятельств. Я отправлялся в путь с мрачной решимостью справиться с делом — причем самым успешным образом — по возможности быстрее и умерял свое недовольство, рисуя в воображении картины скорого возвращения с документами и преступником, а равно своей свадьбы, которая обернется подобием триумфальной церемонии.
Уведомив своих родных, невесту и самых близких друзей и наспех собравшись в дорогу, я встретился с президентом Маккомбом в восемь часов вечера на станции Сазерн-Пасифик, получил от него письменные инструкции с чековой книжкой и отбыл в его личном вагоне, прицепленном к трансконтинентальному экспрессу восточного направления, отходившему в 8.15. Путешествие не предвещало ничего необычного; хорошо выспавшись ночью, я наслаждался комфортом частного вагона, столь заботливо мне выделенного, на досуге внимательно читая инструкции и продумывая планы поимки Фелдона и возвращения документов. Я неплохо знал штат Тласкала — вероятно, гораздо лучше, чем сбежавший помощник управляющего, — а потому имел известное преимущество над ним, если только он еще не успел воспользоваться железной дорогой.
Согласно предоставленным мне сведениям, Фелдон уже давно вызывал беспокойство у управляющего Джексона своей скрытностью и, в частности, странным обыкновением проводить все свободное время в лаборатории компании. Существовали серьезные подозрения, что он вместе со штейгером-мексиканцем и несколькими местными рабочими замешан в хищениях руды. Но хотя заподозренных в кражах мексиканцев уволили, применить решительные меры к изворотливому начальнику оказалось невозможным за недостатком улик. Несмотря на свою подмоченную репутацию, он ходил с видом скорее вызывающим, нежели виноватым, явно нарывался на конфликт и держался так, словно это компания обманывает его, а не он — компанию. Похоже, неприкрытая слежка сослуживцев, писал Джексон, с течением времени все сильнее раздражала Фелдона, и вот теперь он сбежал со всеми важными конторскими документами. Никаких предположений насчет нынешнего его местонахождения не напрашивалось, хотя последняя телеграмма Джексона наводила на мысль о пустынных склонах Сьерра-де-Малинче — овеянного легендами высокого пика, похожего очертаниями на одетого в саван мертвеца, — ибо, по слухам, его сообщники мексиканцы были родом из тех мест.
В Эль-Пасо, куда мы прибыли в два часа следующей ночи, мой вагон отцепили от трансконтинентального экспресса и прицепили к локомотиву, специально заказанному по телеграфу, чтобы доставить меня в Мехико. Я продремал до рассвета и весь следующий день со все возрастающей скукой созерцал однообразные пейзажи пустыни Чихуахуа. Поначалу машинисты обещались прибыть к месту назначения в пятницу в полдень, но вскоре стало ясно, что из-за бесконечных задержек в пути мы теряем драгоценные часы. Мы часто стояли в «карманах» одноколейки, пропуская встречные поезда, а из-за регулярных перегревов буксы и иных технических проблем отставание от графика неуклонно увеличивалось.
В Торреон мы прибыли с опозданием на шесть часов, и только к восьми вечера пятницы — когда мы отставали от графика уже на двенадцать часов, самое малое, — машинисты согласились прибавить скорость в попытке наверстать время. Нервы у меня были на пределе, но я мог лишь в отчаянии расхаживать взад-вперед по вагону. В конце концов я понял, что ускорение хода далось дорогой ценой: через полчаса появились признаки перегрева буксы моего собственного вагона, а посему, после сводящей с ума задержки, машинисты решили доползти черепашьим шагом до ближайшей станции с ремонтными депо — фабричного городка Кверетаро — и там перебрать все подшипники. Это стало последней каплей, и я чуть не затопал ногами, как капризный ребенок. Иногда я ловил себя на том, что нетерпеливо дергаю за ручки кресла, словно подгоняя поезд.
Мы добрались до Кверетаро только к десяти вечера, и я в крайнем раздражении проторчал целый час на платформе, пока дюжина местных механиков пыталась подремонтировать мой вагон на боковом пути. Наконец они сообщили, что работа им не по плечу, поскольку в передней колесной паре необходимо заменить несколько деталей, которых нигде ближе Мехико не достать. Казалось, все складывалось против меня, и я заскрипел зубами при мысли, что Фелдон уходит все дальше и дальше — двигаясь, вероятно, к спасительному Веракрусу с его огромным пассажирским портом или к Мехико с его железными дорогами самых разных направлений, — тогда как я из-за бесконечных задержек в пути лишен свободы действий и совершенно беспомощен. Разумеется, Джексон известил полицию во всех окрестных городах, но я с горечью понимал, что особо рассчитывать на нее не приходится.
Вскоре я выяснил, что в данной ситуации для меня лучше всего сесть на обычный ночной экспресс до Мехико, который идет из Агуаскалиентеса и делает пятиминутную остановку в Кверетаро. Он придет сюда в час ночи (если не отстанет от графика) и прибудет в Мехико в пять утра. Покупая билет, я узнал, что поезд состоит не из длинных американских вагонов с рядами двухместных сидений, а из европейских купейных. Они широко использовались на заре развития железнодорожного транспорта в Мексике, поскольку тогда здесь были сосредоточены интересы европейской строительной промышленности, и в 1889 году по Мексиканской центральной железной дороге все еще ходило довольно много таких составов. Обычно я предпочитаю американские вагоны, ибо страшно не люблю, когда напротив меня кто-нибудь сидит, но на сей раз я обрадовался, что вагоны иностранные. В ночное время купе вполне могло оказаться пустым, а я в своем усталом, болезненно раздраженном состоянии остро нуждался в одиночестве — и в удобном диванчике с мягкими подлокотниками и подголовной подушкой. Я купил билет первого класса, забрал свой саквояж из стоявшего на боковом пути частного вагона, телеграфировал о случившемся президенту Маккомбу и Джексону, а затем расположился в здании станции, чтобы дождаться ночного экспресса настолько спокойно, насколько мне позволяли взвинченные нервы.
Как ни странно, поезд опоздал всего на полчаса, но все равно одинокое бдение на станции стало жестоким испытанием моего терпения. Кондуктор, проводивший меня в купе, сказал, что они рассчитывают наверстать отставание от графика и прибыть в столицу вовремя. Я удобно разместился на сиденье лицом по ходу движения и настроился на спокойное путешествие в течение следующих трех с половиной часов. Тусклый свет масляной лампы над головой действовал на меня умиротворяюще, и я понадеялся, что мне удастся урвать несколько часов сна, несмотря на тревогу и нервное напряжение. Когда поезд тронулся, я не обнаружил в купе других пассажиров и премного этому обрадовался. Я обратился мыслями к предстоящим поискам и вскоре задремал, мерно покачивая головой в такт учащавшемуся перестуку колес.
Потом я вдруг осознал, что все-таки я в купе не один. В углу наискосок от меня, ссутулившись и низко опустив голову, сидел неопрятно одетый мужчина внушительной комплекции, которого прежде я не заметил по причине слабого освещения. Рядом с ним на сиденье стоял огромный саквояж, потрепанный и раздутый, и даже во сне пассажир крепко придерживал его несоразмерно тонкой рукой. Когда на каком-то повороте или переезде паровоз пронзительно свистнул, мужчина нервно вздрогнул и наполовину пробудился, вскинув голову и явив моему взору привлекательное бородатое лицо явно англосаксонского типа, с темными блестящими глазами. При виде меня он проснулся окончательно, и я подивился враждебному огню, полыхнувшему в его взгляде. Несомненно, подумал я, он надеялся всю дорогу просидеть в одиночестве и теперь раздражен моим присутствием — ведь и я сам испытал разочарование, обнаружив попутчика в полуосвещенном купе. Однако лучше всего для нас обоих было смириться с ситуацией, и я принялся извиняться за свое вторжение. Похоже, он тоже был американцем, и мы оба почувствовали бы себя более непринужденно, коротко обменявшись любезностями и потом оставив друг друга в покое до конца путешествия.
