В Эллстоне я появлялся каждый вечер. Выходил из дому, когда уже начинало смеркаться, приходил в поселок затемно, ужинал в каком-нибудь ресторане и, побродив немного по улицам, возвращался в свой уединенный домик, который, как мне казалось, тоже был некогда частью Эллстона, но потом каким-то непостижимым образом забрел сюда да так и остался стоять на веки вечные, чтобы не слышать гомона праздной толпы… Гуляя по улицам Эллстона, я не уставал удивляться обилию антикварных лавок и театров с безвкусными пышными фронтонами. Впрочем, внутрь этих зданий я никогда не заходил, предпочитая посещать исключительно рестораны и осуждая в душе род людской за его склонность к созданию совершенно бесполезных предметов и сооружений.

Первые дни моего пребывания здесь выдались на славу — теплые и солнечные как на подбор. Каждое утро я вставал спозаранку и подолгу смотрел на серое небо, сначала угадывая в нем проблески зари, а затем наблюдая ее во всей красоте и мощи. Огромный огненный диск испускал холодное красное свечение — слишком слабое, впрочем, в сравнении с неистовым сиянием дневного светила, под лучами которого пляж и море к полудню накалялись до белизны. Ближе к вечеру безумное дневное сияние сменялось бронзовым заревом, после чего прошедший день мягко растворялся в накатывавшей с востока ночи, чтобы назавтра стать всего-навсего пожелтелой страничкой великой книги Времени.

Я заметил, что большинству отдыхающих было явно не по вкусу это необычайно жаркое солнце, и они старались избегать его. Что до меня, то я, напротив, стремился как можно больше времени проводить под его обжигающими лучами. Нестерпимый зной в сочетании с ослепительным сиянием повергал меня в состояние, близкое к летаргическому сну, и мне казалось невероятным, что после месяцев тяжкого серого существования я наконец-то очутился во власти первобытных стихий — ветра, воды и света. И я покорно отдавался им, веря, что они защитят меня перед темным, хищным ликом грядущей ночи, которая ассоциировалась в моем сознании не иначе как со смертью, подобно тому как свет означал для меня жизнь. Миллионы лет назад существа, от коих произошел в конечном итоге род человеческий и для коих вода была изначально материнской средой, проводили большую часть своей жизни, нежась на мелководье под ласковыми лучами солнца; так и мы, дети современной цивилизации, устав и измучившись от своих земных дел, ищем этих первобытных радостей, устремляясь летом к теплому морю и с наслаждением погружаясь в его убаюкивающие волны — совсем как те земноводные, что еще не отваживались надолго покидать родную водную стихию, боясь оказаться на непривычной им вязкой илистой почве.

Монотонно бьющие о берег волны действовали на меня усыпляюще, и, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, я принимался сосредоточенно наблюдать за мириадами оттенков океана. Картина воды менялась каждую секунду — цвета и межцветия набегали друг на друга и мгновенно преображали облик неторопливо вздымавшейся поверхности, вызывая в моей душе каскад неведомых доселе чувств. Кто знает, может быть, и сам океан испытывал их одновременно со мною? Ведь он волнуется, воспоминая о старинных кораблях, что закончили свой путь в его пучине, — и при виде его волнения в наших сердцах просыпается тоска по необъятным морским просторам, скрывающимся за далеким горизонтом. Но едва океан оставляет свои печальные думы, как глубины нашей памяти тут же успокаиваются. И, проживи мы рядом с ним хоть всю свою жизнь без остатка, все равно в его величественном облике мы будем всегда ощущать недосказанность, как будто нечто огромное и недоступное нашему восприятию затаилось где-то во Вселенной, дверью в которую служит исполненный великих тайн океан. Поблескивая отраженной дымкой бело-голубых облаков и щедро разбрасывая алмазную пену, он каждое утро широко раскрывает глаза, удивляясь многообразию населяющих его тварей, а хитроумно сплетенная паутина его рифов и водорослей, пронзенная мириадами причудливо раскрашенных рыб, как будто намекает на присутствие какого-то огромного неведомого существа, которое, кажется, вот-вот восстанет из древних седых пучин и неспешно двинется на берег.

С каждым днем мне все больше и больше нравилось мое уединенное жилище, так уютно угнездившееся на округлых песчаных холмах. Здесь, в Эллстоне, у меня было не так уж много развлечений, и вскоре прогулки у моря стали моим любимым занятием. Мне нравилось бродить вдоль берега, глядя на очерчиваемый набегавшими волнами неровный контур мокрого песка в окаймлении эфемерной полоски пены. Во время этих прогулок мне иногда попадались на глаза фрагменты каких-то странных раковин, валявшиеся среди самого обыкновенного мусора, выносимого морем на берег; слегка вдающийся в сушу участок побережья, на который открывался вид из окон моего дома, был буквально завален разнообразными обломками, из чего я заключил, что морские течения, огибая поселок, достигали в этом месте моего уединенного уголка. Во всяком случае, после прогулок вдоль берега мои карманы бывали постоянно набиты различного рода находками, хотя большинство их я выбрасывал через час-другой после того, как они оказывались у меня. Но однажды на глаза мне попалась небольшая кость, природу которой я так и не смог разгадать, придя тем не менее к твердой убежденности, что принадлежала она не рыбе. Находка очень заинтересовала меня, и я не стал ее выбрасывать. Другой вещицей, которую я тоже решил сохранить, была металлическая бусина; на поверхности ее был выгравирован совершенно необычный, поражавший своим изяществом узор, изображавший некое рыбоподобное существо на фоне морских водорослей (вместо более привычных цветов и геометрических фигур). Неутомимый прибой сделал свое дело — узор несколько потерял четкость, но все еще хорошо просматривался. Я никогда не видел ничего подобного раньше и потому пришел к заключению, что, скорее всего, такого рода бусы несколько лет тому назад были в моде среди курортниц Эллстона.

Приближение осени стало чувствоваться уже на исходе первой недели моего пребывания в Эллстоне. Дни становились заметно короче, минуту за минутой уступая темным, тягучим вечерам. Теперь солнце бывало подолгу затянуто облаками — густая серая дымка низко нависала над океаном, в чьи таинственные глубины еще совсем недавно проникали его живительные лучи. Порою пляж на несколько часов становился как бы частью угрюмого, лишенного красок и оттенков подвала, в который превращалось ограниченное серым небосводом пространство. Казалось, ночь простирает темную длань над днем, чтобы увлечь его в свое мрачное лоно. Дувшие с океана ветры заметно усилились. Их неустанные порывы образовывали на поверхности воды пенистые водовороты и лишали ее былого тепла; я уже не мог часами купаться в океане, а потому почти весь световой день проводил в прогулках по побережью, которые стали гораздо более далекими и продолжительными. Пляж протянулся на многие мили, и порою, остановившись, чтобы оглядеться и перевести дух, я обнаруживал, что полностью отрезан от мира людей и нахожусь один-одинешенек среди бесконечной песчаной пустыни, граничащей с таким же бескрайним океаном. Чаще всего это случалось в час надвигающихся сумерек, и тогда я быстро устремлялся назад к своему уютному дому. Трогательно маленький и беззащитный перед лицом ветра и океана, он выглядел всего лишь темной точкой на фоне мрачных красок солнечного заката, когда огромный огненный диск, словно немой вопрошающий лик, обращенный ко мне в ожидании защиты и сострадания, медленно погружался в океан.

Я уже говорил об уединенности выбранного мною места жительства и о том, что поначалу это нравилось мне; однако в быстротекущие минуты сумерек, когда кроваво-красное сияние заходящего солнца сменялось темнотой, надвигающейся на океанские просторы и на берег подобно гигантскому бесформенному пятну, над местностью вставал дух чьего-то чужеродного присутствия, исходивший от громады ночного неба и обрушивавшихся на берег черных волн; и под воздействием этого неведомого духа мой дом, к которому я уже успел привыкнуть, внезапно делался чужим и неуютным. В такие минуты мне становилось не по себе. Это было странно — ведь моя одинокая душа давно уже находила наслаждение в величественном древнем молчании Природы и в ее столь же величественных и столь же древних голосах… Эти зловещие предчувствия, для которых я не могу подыскать подходящего названия, обычно недолго донимали меня, и все же сознание того, что раскинувший предо мной свои просторы океан является такой же живой субстанцией, что и я, и что, подобно мне, он ощущает свое одиночество в этом мире, медленно вползало в мой мозг, заставляя содрогаться от одного лишь предположения о том, какая жуткая тайна может за всем этим скрываться. Всего каких-нибудь полмили отделяло мой дом от Эллстона, и тем не менее я остро сознавал свою оторванность от шумных, озаренных тусклым желтым светом улиц поселка, куда я ходил каждый вечер, чтобы поужинать в одном из ресторанов (ибо не слишком-то доверял своим кулинарным способностям).